Клара Ремюза - Мемуары госпожи Ремюза

Было решено, что после того, как она отдохнет немного в Мальмезоне, ее отправят на несколько месяцев в Пиренеи, куда позднее приедет к ней ее царственный супруг. Пробыв сутки в замке Лекен близ Брюсселя, король возвратился в Голландию, а императрица, ее дочь со вторым сыном и великая герцогиня Бергская, не особенно расположенная утешать двух особ, которых ненавидела, возвратились в Париж. Ремюза, сопровождавший императрицу во время этого печального путешествия, рассказывал мне по возвращении о той заботливости, которую выказывал Луи по отношению к своей жене, и говорил, что, как ему казалось, это не нравилось госпоже Мюрат.

Госпожа Луи Бонапарт прожила в Мальмезоне две недели очень замкнуто и в подавленном настроении. В конце мая она уехала на воды в Котрэ. Королева казалась ко всему равнодушной; у нее не было ни слез, ни сна; она не произносила ни слова и только пожимала руку тем, кто говорил с ней; ежедневно в тот час, когда умер ее сын, с ней делался сильный припадок. Я никогда не видела такого ужасного страдания. Она была бледна, неподвижна, с остановившимся взглядом; ее вид вызывал слезы; тогда она обращалась со следующими немногими словами: «Почему вы плачете? Он умер, я это знаю; но уверяю вас, что я нисколько не страдаю, я ничего не чувствую» [144].

Во время этого путешествия страшная гроза сильно потрясла королеву, и это вывело ее из оцепенения: в день смерти ее сына также случилась гроза, и, когда теперь раздался гром, она внимательно прислушалась. Удары усиливались, и это вызвало у нее сильный нервный припадок, за которым последовали потоки слез; с этой минуты к ней вернулась способность страдать и чувствовать, и она предалась сильному горю, которое с тех пор никогда не могло совсем затихнуть.

Она старалась бежать от самой себя, утомляя себя постоянной ходьбой; находясь всегда в состоянии крайнего возбуждения, она проходила долины в Пиренеях, взбиралась на скалы, отваживалась на самые опасные восхождения. Случай свел ее в Пиренеях с Деказом, тогда еще молодым, неизвестным [145]и, подобно королеве, переживавшим тяжелую утрату. Он потерял свою молодую жену [146], был болен и печален. Они встретились и поняли друг друга в своем горе. Возможно, госпожа Луи, слишком несчастная для того, чтобы соблюдать приличия, не желала сближаться с людьми, для нее безразличными, и была доступнее для человека, который страдал так же, как и она сама. Деказ был молод и довольно красив, – праздная жизнь на водах и желание посплетничать привели к тому, что их отношениям придали известное значение. Королева была в слишком исключительном положении, чтобы замечать что бы то ни было. При ней были молодые, преданные ей со времен пансиона придворные дамы, которые заботились только о ее здоровье и желали хоть чем-нибудь облегчить ее страдания. Между тем в Париж были отправлены письма, в которых имелись намеки на королеву и Деказа.

В конце лета король Луи поехал к своей жене на юг Франции. Кажется, он был растроган при виде бедной матери и единственного сына, оставшегося у нее в живых. Свидание было сердечным с обеих сторон. Супруги, которые с давних пор жили совершенно отчужденно, сблизились, и в результате этого у них родился третий сын [147]. Возможно, что, если бы Луи тотчас же возвратился в Гаагу, это сближение было бы продолжительным, но он возвратился со своей женой в Париж, а это сближение задело и обеспокоило госпожу Мюрат. В этот период я часто слышала от императрицы, что дочь ее была глубоко тронута огорчением своего мужа и повторяла, что, страдающий и расстроенный, он создал между ними новую связь и она могла бы простить ему прошлое. Но госпожа Мюрат заронила новое беспокойство в душу своего брата, – так, по крайней мере, думала императрица на основании достоверных сообщений. Госпожа Мюрат передала Луи, как будто бы сама ничему не веря, все сплетни о встречах королевы с Деказом; она дошла до того, что сообщила ему о подозрениях относительно причины ее новой беременности. Этого было более чем достаточно, чтобы вызвать ревнивую подозрительность Луи. Я не могу сказать теперь, видел ли он Деказа в Пиренеях или ему говорила о нем жена; не придавая никакого значения этой встрече, она часто рассказывала при свидетелях, что была тронута этим горем и состояние несчастного человека внушало ей сожаление.

В то же время императрица, испуганная худобой своей дочери, боясь ее утомления от новой дороги и вредного климата Голландии, настаивала на том, чтобы император, возвратившись в Париж, добился от брата разрешения королеве родить в Париже. Император действительно добился этого – приказом. Луи, недовольный, раздраженный, несчастный от того, что вынужден был возвращаться один в свое печальное, туманное королевство, и подстрекаемый своей природной недоверчивостью, снова сделался подозрительным и недовольным и снова стал мучить жену. Она сначала не могла догадаться о причине его подозрений, но когда обнаружила себя предметом новых оскорблений, то поняла, что ее горя не уважают и считают ее способной на любовную интригу – в то время, когда она думала только о смерти, – и впала в полное отчаяние. Равнодушная к настоящему, к будущему, ко всему – как к уважению, так и к ненависти, – она стала относиться к мужу с презрением, которое, может быть, было слишком заметно, и думала только о том, как бы добиться возможности жить с ним раздельно. Все то, о чем я рассказываю, произошло осенью 1807 года. Когда я дойду до этого времени, то могу возвратиться к некоторым подробностям относительно этой несчастной женщины.

Императрица пролила много слез из-за смерти своего внука. Помимо того, что она была очень привязана к этому ребенку, который обещал быть добрым и приветливым, она видела, что из-за этой смерти поколебалось и ее собственное положение. Ей казалось, что дети Луи должны были загладить ее вину перед императором, сам факт того, что у нее не было детей; и этот ужасный развод, который так часто бывал предметом ее беспокойства, казался императрице менее сомнительным после этой утраты. Она рассказала мне о своих тайных волнениях, и мне удалось успокоить ее только с большим трудом.

До сих пор помнят впечатление, которое произвела прекрасная речь Фонтана: он сумел очень красиво связать это несчастье с одним из самых благородных и самых замечательных деяний Бонапарта [148]. Император повелел, чтобы захваченные в этой кампании знамена и шпага Фридриха Великого были с большой торжественностью принесены в церковь Дома Инвалидов. Приказано было отслужить благодарственный молебен и произнести речь в присутствии сановников, министров, Сената и самих инвалидов. Церемония 17 мая 1807 года была величественной, а речь Фонтана является памятником, увековечившим для нас воспоминание об этой благородной добыче, впоследствии взятой обратно ее прежним владельцем. Восхищались тем, что оратор возвеличил своего героя, не оскорбляя при этом побежденного, а его похвалы относились к тому, что было действительно героическим. Прибавляли, что эти похвалы, в сущности, могли быть поняты как советы; и всеобщее подчинение и страх были так велики, что Фонтана считали храбрым.