Клара Ремюза - Мемуары госпожи Ремюза

В день Фридландской битвы значительное число наших генералов были ранены. Поведение моего зятя Нансути было достойно похвалы: чтобы содействовать передвижению армии, он выдерживал со своим дивизионом тяжелой кавалерии неприятельский огонь, вдохновляя собственным примером своих солдат, которым приходилось оставаться в очень тяжелом бездействии, почти таком же кровопролитном, как и само сражение. Принц Боргезе был послан с поля битвы в Сен-Клу, чтобы объявить императрице об успехе сражения. Он дал вместе с тем надежду на то, что за этим успехом вскоре последует мир, и слух об этом немало содействовал радости по поводу победы.

За победой при Фридланде последовал скорый марш нашей армии. Император подошел к городку Тильзит на берегу Немана. Река разделяла армии. Перемирие было предложено одним из русских генералов и принято нами. Начались переговоры.

Я в это время отправилась на воды в Ахен, где вела спокойную жизнь и ожидала, как и вся Европа, конца этой ужасной войны. Префектом там был Александр Ламет, который обратил на себя внимание в начале революции, потом эмигрировал, просидел долгое время в австрийской тюрьме, одновременно с Лафайетом, и наконец вернулся во Францию. Его услугами воспользовался император, и Ламет был назначен префектом в нескольких департаментах, которыми прекрасно управлял [150].

Воспитание, которое я получила, взгляды моей матери и ее круга внушали мне большое предубеждение против взглядов, которые в 1789 году способствовали осуществлению революционных замыслов. Я видела в Ламете только крамольника, неблагодарного по отношению ко двору, человека, который играл роль члена оппозиции, чтобы обратить на себя внимание, так как это льстило его честолюбию. Меня особенно укрепляло в этом убеждении то, что Ламет был большим поклонником Бонапарта, который, однако, правил Францией по системе, далеко не представлявшей собой порождения Учредительного собрания. Однако могло быть и так, что, подобно большинству французов, он после всех потрясений несколько охладел к свободе, купленной такой дорогой ценой, и искренне приветствовал деспотизм, восстановивший порядок.

Как бы то ни было, это знакомство дало мне возможность составить свое представление о правах граждан, равновесии властей, необходимой свободе, и эти взгляды поразили меня. Ламет защищал намерения Учредительного собрания, а у меня не было никаких причин спорить с ним из-за этого пункта, да это было бы и бесполезно в современную нам эпоху. Затем он оправдывал поведение депутатов в 1789 году, и хотя я не в состоянии была возражать ему, но смутно чувствовала, что он неправ и что Учредительное собрание не выполнило своей задачи с достаточным беспристрастием и справедливостью. Однако я прониклась убеждением, что для народа необходимо, чтобы его правительство опиралось на более прочные учреждения. В этом отношении те слова, которые говорились с известной горячностью, в соединении с тяжелым чувством, вызываемым бесконечными войнами, заронили в мою душу семена некоторых здравых и благородных идей, а последующие события окончательно развили их.

В конце концов, что бы тогда ни думали, разум или инстинкт должны были смолкнуть перед блестящей судьбой Бонапарта, которая привела его тогда к апогею славы. О нем нельзя было судить, походя к нему с обыкновенной меркой. Счастье так неизменно сопутствовало ему, что, доходя до самых блестящих успехов или до самых ужасных крайностей, он, по-видимому, только повиновался своей судьбе.

Однако великие политические события давали повод в Ахене, как и в Париже, к всевозможным слухам: будто бы создается Польское королевство, будто его отдают Жерому Бонапарту; при этом его женили на дочери австрийского императора; говорили даже о разводе нашего императора. В умах, возбужденных грандиозными событиями, все более и более усиливалась жажда чего-нибудь необычайного, чем так умел пользоваться император, чтобы увлекать людей за собой. И в самом деле, как было не ожидать чего угодно, зная о том, что госпожа д'Удето, которая была еще жива в то время, говорила о Бонапарте: «Он умаляет историю и расширяет воображение».

После битвы при Фридланде император написал прекрасное послание к епископам. В нем, между прочим, встречается следующая фраза: «Эта победа ознаменовала собой годовщину битвы при Маренго, годовщину того дня, когда мы, еще не успев стряхнуть с себя пыль с поля битвы, прежде всего подумали о восстановлении мира и порядка в церкви и во Франции» [151].

В Париже был отслужен молебен, и город был иллюминован.

Двадцать пятого июня оба императора отплыли от противоположных берегов Немана, каждый в присутствии некоторой части своей армии, одновременно подплыли к павильону, устроенному на пароме посредине реки. Встретившись, они поцеловались и провели наедине два часа. Императора Наполеона сопровождали обер-гофмаршал Дюрок и обер-шталмейстер Коленкур, царя – его брат Константин и несколько придворных, занимавших видное положение (генералы Беннигсен и Уваров, князь Лобанов-Ростовский и граф Дивен). Во время этого свидания мир был решен бесповоротно. Бонапарт согласился возвратить прусскому королю часть его владений, хотя тайным желанием императора было совершенно изменить положение побежденных стран. Однако ему пришлось, заключая мир, отказаться от некоторой части своих планов. Царь еще мог быть опасным врагом. Наполеон знал, что Франция утомлена войной, что она требует его присутствия. Продолжительная война вовлекла бы армию в такие предприятия, исхода которых нельзя было предвидеть. Пришлось на время отказаться от известной части грандиозного плана и снова остановиться.

Поляки, которые рассчитывали на совершенное освобождение, обнаружили, что только та часть Польши, которая принадлежала прежде Пруссии, сделалась герцогством Варшавским, отданным саксонскому королю как бы на хранение. Данциг сделался вольным городом, а прусский король обещал закрыть свои порты для Англии. Русский император предложил свое посредничество, чтобы попытаться заключить мир с англичанами. Бонапарт льстил себя надеждой, что влияние, которым пользовался посредник, прекратит войну. Он часто говорил с тех пор, как в Тильзите почувствовал, что когда-нибудь вопрос о владычестве на континенте будет решаться между ним и царем, и что великодушие Александра, восхищение, которое выказывал по отношению к нему этот молодой государь [152], неподдельный энтузиазм, который охватывал царя в его присутствии, покорили его и заставили желать не окончательного разрыва, а прочного союза, который в конце концов привел бы к разделению всего континента между двумя великими государями.