Клара Ремюза - Мемуары госпожи Ремюза

Когда увидят, что спокойствие последует за этим событием, мне больше не поставят его в вину, а через год эту смерть будут находить великим политическим актом. Но правда в том, что она заставила ослабить кризис; то, что я совершил, не входило в мои планы еще два года тому назад. Я рассчитывал сохранить Консульство, хотя при этой форме правления слова не гармонировали с сущностью вещей, и те подписи, которые я ставил под всеми актами, были росчерками постоянной лжи. Однако мы, Франция и я, еще долго шли бы этим путем, потому что Франция доверяла мне и хотела всего того, чего хотел я; но этот заговор имел целью поднять Европу; надо было поэтому разубедить Европу и роялистов. Я должен был выбрать между частичными преследованиями или одним ударом; не могло быть сомнения в моем выборе.

Я предписал молчание и роялистам, и якобинцам. Остаются республиканцы, эти мечтатели, которые думают, что можно создать республику из старой монархии и Европа спокойно позволит установить федеративное управление для двадцати миллионов человек. Этих последних я не могу победить, но их немного, и они не влиятельны.

Вы, остальные французы, любите монархию. Это единственная форма правления, которая вам нравится. Держу пари, что вы, мой милый Ремюза, в сто раз приятнее чувствуете себя с тех пор, как называете меня «ваше величество», а я обращаюсь к вам «месье»!

Так как в этом замечании была доля правды, мой муж рассмеялся и сказал, что верховная власть Бонапарту очень идет. «В самом деле, – продолжал император, хорошее настроение которого пока не испортилось, – мне кажется, что я очень плохо бы повиновался. Вспоминаю, как во времена трактата Кампо-Формио мы явились, Кобенцль и я, чтобы заключить его окончательно в зале, где, по австрийскому обычаю, воздвигли балдахин и стоял трон австрийского императора. Войдя в залу, я спросил, что это значит, а потом сказал австрийскому министру: «Послушайте, прежде чем начинать, велите снять это кресло, так как я никогда не могу спокойно видеть кресло более высокое, чем остальные, чтобы у меня не явилось желания сесть на него». Вы видите, что у меня уже возникло предчувствие того, что должно было со мной впоследствии случиться.

В настоящее время я достиг большого умения управлять Францией; это потому, что ни я, ни она не обманываемся. Талейран хотел, чтобы я сделался королем, – это слово из его словаря. Ему казалось, что он тотчас же сделался бы знатным вельможей при короле; но я желаю только таких знатных вельмож, каких сделаю сам. Кроме того, титул короля изношен, он несет в себе готовые идеи, он сделал бы из меня нечто вроде наследника, а я не желаю быть ничьим наследником. Титул, который я ношу, более велик. Он еще несколько неопределенен, но служит воображению.

Теперь революция закончена, и притом тихо, и я горжусь этим. Знаете ли почему? Она не переменила ничьих интересов, но пробудила многие. Всегда нужно держать ваше тщеславие в напряжении; строгость республиканского правительства надоела бы вам до смерти. Что создало революцию? Тщеславие. Что завершит ее? Опять тщеславие. Свобода – только предлог. Равенство – вот ваша страсть, и народ доволен иметь королем человека, взятого из рядов солдат. Люди вроде аббата Сийеса, – прибавил он, смеясь, – могли бы закричать: это деспотизм! Но моя власть всегда останется популярной. Теперь народ и армия за меня; был бы очень глуп тот, кто бы не сумел с этим править».

Произнеся эти слова, Бонапарт встал. До этого момента он был очень весел, звук его голоса, его лицо, жесты – все это соединялось с ободряющей простотой, он улыбался, видел, как мы улыбаемся, и даже забавлялся рассуждениями, которые мы примешивали к его словам. Наконец он заставил нас чувствовать себя совершенно просто. Но, как будто окончив играть роль простака, он изменился: его лицо вдруг сделалось суровым, а взгляд – строгим, и он отдал Ремюза какое-то незначительное приказание со всей сухостью абсолютного властителя, который не желает терять случая скомандовать, даже когда просит.

Звук его голоса, столь противоположный тому, который поражал нас час тому назад, заставил меня почти вздрогнуть, и, когда мы удалились, мой муж, который заметил это движение, признался мне, что почувствовал то же, что и я. «Ты видишь, – сказал он мне, – он испугался, чтобы этот момент откровенности не уменьшил страха, который он всегда желает внушать. Ему казалось необходимым, расставаясь с нами, поставить нас на место».

Это замечание, справедливое и тонкое, не изгладилось из моей памяти, и с тех пор неоднократно я признавала, насколько оно было основано на истинном знании характера Бонапарта.

Но я увлеклась рассказом об этой беседе и размышлениями, которые ей предшествовали. Возвратимся к тому дню, когда Бонапарт сделался императором, и закончим изображением любопытных сцен, которые прошли перед нашими глазами.

Я говорила, кого Бонапарт пригласил к обеду в этот день. За минуту до того, как мы сели за стол, явился Дюрок, чтобы предупредить нас о титулах принцев и принцесс, с которыми надо было обращаться к Жозефу и Луи Бонапартам, так же, как и к их женам. Госпожа Баччиокки и госпожа Мюрат, казалось, были поражены этим различием между ними и их невестками. В особенности госпожа Мюрат с трудом могла скрывать свое недовольство.

Около шести часов новый император появился и начал без малейшего стеснения величать каждого его новым титулом. Я отлично помню возникшее у меня в этот момент очень сильное впечатление, которое имело характер предчувствия. День сначала был прекрасный, но очень жаркий. В тот момент, когда в Сен-Клу появились сенаторы, погода вдруг испортилась, небо потемнело, раздалось несколько ударов грома, и над нами разразилась ужасная гроза. Это мрачное небо, покрытое тучами, которое как будто нависло над дворцом Сен-Клу, показалось мне грустным предзнаменованием, и я с трудом могла преодолеть испытываемую печаль. Что касается императора, он был весел и спокоен и тайно наслаждался, как мне кажется, некоторой принужденностью, какую вызывал в нас новый церемониал. Императрица сохраняла всю свою милую непосредственность, Жозеф и Луи казались довольными, госпожа Жозеф – подчиняющейся тому, что от нее требуют, госпожа Луи была, как всегда, покорной, а (чего нельзя не похвалить по контрасту) Евгений Богарне – простым, естественным, обнаруживающим ум, совершенно свободным от всякого тайного и недовольного честолюбия. Не так было с новым маршалом Мюратом, но страх, который он питал по отношению к своему шурину, заставлял его сдерживаться: он хранил озабоченное молчание.

Что касается госпожи Мюрат, она испытывала жестокое отчаяние; во время обеда она так плохо владела собой, когда слышала, как император несколько раз назвал принцессой госпожу Луи, что не могла удержаться от слез. Она пила большие стаканы воды, чтобы успокоиться и показать, будто что-то делает, но слезы лились из ее глаз.