Клара Ремюза - Мемуары госпожи Ремюза

Нельзя сказать, однако, что у меня не было никакого честолюбия; но это честолюбие было умеренным, и его очень легко было удовлетворить. Император передал мне через императрицу, а Коленкур повторял моему мужу, что в момент упрочения своей судьбы он не забудет тех, кто был с давних пор предан ему. Спокойные за наше будущее на основании этих уверений, мы не делали никаких шагов к его улучшению и были неправы, так как все вокруг нас волновались. Ремюза всегда был чужд интриг всякого рода, а это почти недостаток, когда живешь при дворе. Известные свойства характера решительно вредят повышению при каком-нибудь властелине. Последние не любят встречать вокруг себя великодушных чувств и философии, которая доказывает душевную независимость вблизи них; они менее всего прощают, если, служа им, люди сохраняют некий способ ускользнуть от их могущества.

Бонапарт, более требовательный, чем кто бы то ни было в различных родах преданности, живо заметил, что Ремюза служит ему преданно, но не обнаруживает готовности подчиняться каждому его капризу. Это открытие, подкрепленное некоторыми обстоятельствами, которые я передам по мере того как они представятся, освободило его от всякого чувства долга по отношению к нам. Он оставил моего мужа при себе, пользовался им, потому что это было ему удобно, но не возвысил его так, как возвысил многих других, поскольку заметил, что его дары не завоюют угодливости человека, который неспособен жертвовать деликатностью честолюбию. Притом ремесло придворного было несовместимо со вкусами моего мужа. Он любил уединение, серьезные занятия, семейную жизнь; все склонности этого сердца были нежны и нравственны; потеря времени на постоянное, мелочное внимание к тому, что составляет придворный этикет, часто вызывала его сожаление. Лишенный своей действительной роли революцией, которая удалила его от магистратуры, он считал нужным ради будущего своих детей оставаться в положении, в которое был поставлен обстоятельствами. Но тяготился службой, состоящей из пустяков, имеющих здесь важное значение, на которую обрекла его судьба; и был только точным там, где надо было быть усердным.

Позднее, когда пелена, покрывавшая его глаза, упала и он увидел Бонапарта таким, каким тот был в действительности, негодование возмутило его благородную душу, и он очень страдал, сознавая себя привязанным интимной службой к этому человеку. Ничто так не мешает возвышению придворного, как известное нравственное отвращение, которое он не старается особенно подавлять. Но в ту эпоху все эти чувства в нас были еще довольно неопределенны, и я возвращаюсь к тому, что говорила в начале. Мы имели основания думать, что император был нам кое-чем обязан, и мы рассчитывали на него.

Однако вскоре наступил момент, когда мы потеряли наше влияние. Люди, равные нам, и почти тотчас же люди, выше нас стоящие по рождению и по положению, стали добиваться чести принадлежать к этому двору; понятно, что можно было уже не так ценить преданность тех, кто первыми открыли дорогу. Бонапарт был действительно польщен победами, которые он мало-помалу одержал над французским дворянством. У госпожи Бонапарт, более доступной чувству привязанности, одно время также закружилась голова, когда она увидела аристократок среди своих придворных дам. Лица, более искусные в интригах, в эту минуту удвоили бы ловкость и старания для сохранения своего положения, на которое со всех сторон давила эта тщеславная толпа. Но, чуждые всего этого, мы уступили; мы увидели возможность вернуть себе некоторую свободу; мы воспользовались ею довольно неосторожно, а когда какая-нибудь причина заставляет вас при дворе потерять почву под ногами, очень редко можно вернуть себе прежнее положение.

Талейран, который побуждал Бонапарта возродить весь престиж монархической власти, уговорил его тщательно удовлетворять тщеславные претензии тех, кого он хотел привлечь, а французское дворянство удовлетворяется только тогда, когда ему отдают предпочтение перед всеми. Надо было, следовательно, блеснуть отличиями, которых, казалось им, они имеют право требовать. Были уверены в победе над Монморанси, Монтескье и т. д., обещая им, что в тот день, когда они встанут в ряды, окружающие Бонапарта, они станут первыми, как это было в прошлом. В сущности, трудно было бы сделать иначе, раз решили устроить настоящий двор.

Некоторые лица находят, что со стороны Бонапарта было бы искуснее, принимая титул императора, сохранить вокруг себя и кое-что из той простой и строгой внешней обстановки, которая исчезла вместе с Консульством. Двор не столь многочисленный, без роскоши, в котором бы сказывались перемены, какие внесла в идеи революция, быть может, менее удовлетворял бы тщеславие, но приобрел бы более реальное значение. А тогда советовались со всеми, чтобы знать, какими способами еще увеличить пышность обстановки, окружающей нового правителя. Дюрок предложил Ремюза высказать письменно свои взгляды по этому поводу. Муж мой составил план благоразумный, умеренный, но его нашли слишком простым для тайных проектов, которых никто тогда не мог угадать.

«Тут нет достаточной пышности, – говорил Бонапарт, читая его, – все это не может пустить пыль в глаза». Он хотел обольстить, чтобы лучше обмануть. Решительно отказываясь дать французам свободную конституцию, он хотел ослепить их, оглушить всеми способами сразу; и так как в гордости всегда есть мелочность, высшая власть его не удовлетворяла сама по себе, он захотел показывать эту власть, а отсюда этикет и все эти камергеры, которые, по его мнению, заставляли еще лучше забыть, что он выскочка. Бонапарт любил пышность, склонялся к феодальной системе, совершенно вне идей современного ему века, и думал, что установит ее, но эта система, по-видимому, просуществовала бы только во время его правления. Нельзя представить себе всего, что приходило ему в голову по этому поводу. «Французская империя, – говорил он, – сделается родиной-матерью других держав; я хочу, чтобы каждый король Европы был бы вынужден построить в Париже большой дворец для себя; и во время коронования императора французов эти короли явятся в Париж и украсят его своим присутствием, и будут приветствовать эту величественную церемонию». Разве этот план не указывал на надежду восстановить великие феоды и воскресить Карла Великого, который только ради своей пользы и для утверждения своего могущества стал бы эксплуатировать и деспотические идеи прошлого, и опыты настоящего?

Как бы там ни было, мания этикета, по-видимому, овладела всеми обитателями императорского дворца в Сен-Клу. Из библиотеки вытащили огромные регламенты Людовика XIV и из них стали делать извлечения, чтобы приноровить их к удобствам нового двора. Госпожа Бонапарт послала за госпожой Кампан, которая была первой камеристкой королевы. Это была женщина умная; она содержала пансион, где, как я уже говорила, почти все молодые особы, появлявшиеся при дворе, получали воспитание. Ее подробно расспрашивали относительно привычек последней французской королевы; мне было поручено записать под ее диктовку все, что она рассказывала, и Бонапарт присоединил толстую тетрадь, которая появилась в результате наших разговоров, к тем, которые приносили ему со всех сторон.