Клара Ремюза - Мемуары госпожи Ремюза

Войдя в кабинет, госпожа Полиньяк упала в обморок у ног императора. Императрица была в слезах. Маленькая заметка, составленная Талейраном и помещенная на другой день в газете Le journal de l’Empire [60], прекрасно передавала всю эту сцену. Герцог Полиньяк был помилован.

Когда Талейран вышел из кабинета императора, я была в салоне императрицы, и он рассказал мне обо всем происшедшем. Сквозь слезы, которые он заставил меня пролить, я невольно улыбнулась, когда он рассказал одно незначительное, но смешное обстоятельство, конечно, не ускользнувшее от его насмешливого ума. Бедная госпожа д’Андло, сопровождавшая свою племянницу, хотела произвести на императора известное впечатление и, поднимая госпожу Полиньяк, едва пришедшую в сознание, беспрестанно восклицала: «Ваше величество, я – дочь Гельвеция!» – «Этими тщеславными словами, – говорил Талейран, – она производила на всех нас несколько расхолаживающее впечатление».

Казнь герцога Полиньяка была заменена несколькими годами тюрьмы, за которыми должна была последовать ссылка. Его посадили в тюрьму вместе с братом. Оба они находились под арестом, потом их заключили в крепость и, наконец, содержали в лечебнице, откуда они бежали во время кампании 1814 года. Министра полиции, герцога Ровиго, подозревали тогда в том, что он содействовал их побегу, желая приобрести расположение партии, близкое торжество которой предвидел.

Не стараясь придать себе в данном случае больше значения, чем я в самом деле заслуживаю, я могу, однако, признать, что обстоятельства дали мне возможность оказать тогда существенную услугу семье Полиньяк, и было бы естественно, если бы и они сохранили об этом хоть некоторое воспоминание. Однако со времени Реставрации я поняла, до какой степени партийный дух, особенно у придворных, способен подавить самые справедливые чувства.

После этого события госпожа Полиньяк считала себя обязанной сделать мне несколько визитов, но мало-помалу, вращаясь в таких различных кругах, мы потеряли друг друга из виду в течение нескольких лет, предшествовавших Реставрации.

В эпоху Реставрации король послал герцога Полиньяка в Мальмезон, чтобы поблагодарить императрицу Жозефину от его имени за старание спасти жизнь герцогу Энгиенскому. Герцог Полиньяк воспользовался этим, чтобы выразить свою собственную благодарность. Императрица, сообщая мне об этом, сказала, что герцог, без сомнения, зайдет ко мне, и я, признаюсь, ожидала с его стороны какого-нибудь знака внимания.

Но я ошиблась, а так как не в моем характере стараться вызвать благодарность, которая была бы дорога, только если бы была добровольна, я спокойно оставалась у себя, не желая напоминать о событии, которое, по-видимому, старались забыть.

Однажды вечером случай свел меня с госпожой Полиньяк у герцога Орлеанского. Это был его приемный день, всякий мог явиться к нему, и у него собралась масса народа. Пале-Рояль был декорирован с необыкновенной роскошью. Все французское дворянство было в сборе; аристократы, которым Реставрация, как казалось на первых порах, вернула их права, держались с той уверенностью и тем выражением довольства и непринужденности, которые появляются всегда вслед за успехом.

Среди этой блестящей толпы я заметила герцогиню Полиньяк. После долгих лет я наконец видела ее возвращенной на прежнее место, принимающей заслуженные поздравления придворных, которые теснились вокруг нее. Я вспомнила, какой видела ее в первый раз, ее слезы, ее страх, тон, которым она обратилась ко мне, входя в мою комнату и чуть не падая к моим ногам. Это сопоставление сильно взволновало меня.

Находясь в нескольких шагах от герцогини, я подошла к ней и обратилась, искренне тронутая, с приветствием по поводу того нового положения, в котором теперь ее видела. Мне хотелось услышать хоть одно слово, которое показало бы, что она помнит меня, и это было бы достаточным ответом на те волнения, которые я из-за нее испытывала. Но мое воодушевление было тотчас же охлаждено равнодушным и принужденным видом, с которым она приняла мои слова. Она не узнала меня или сделала вид, что не узнает. Я назвала себя, ее неловкость увеличилась. Едва заметив это, я немедленно отошла от герцогини с тяжелым чувством; то настроение, которое вызвало ее присутствие и которое, как я сначала думала, тронет ее так же, как меня, бесследно исчезло.

Способ, которым императрица добилась помилования Полиньяка, наделал много шума в Париже; это послужило новым поводом к тому, чтобы прославлять ее доброту, которой обыкновенно отдавали должное.

И тотчас же жены, матери и сестры остальных заключенных стали осаждать дворец в Сен-Клу, стараясь добиться свидания с ней, чтобы ее тронуть.

Обращались также и к ее дочери, и обе они добились от императора и для других замены казни иным наказанием. Император сам видел, какой мрачный характер получило его вступление на престол из-за всех этих несчастий, и был доступен, принимая просьбы. Его сестры, не пользовавшиеся той всеобщей симпатией, какую внушала императрица, и желавшие видеть проявление подобной же симпатии по отношению к себе, передавали женам заключенных, что можно обращаться и к ним. Они с известной пышностью повезли несчастных женщин в своих экипажах в Сен-Клу, чтобы просить о помиловании их мужей. Этот образ действий, о котором, кажется, заранее сговаривались с императором, был менее естественным, чем поступок императрицы, и казался слишком хорошо разыгранным. Но, в конце концов, это тоже спасло жизнь некоторым лицам.

Мюрат, который вызвал всеобщее негодование своим жестким поведением и личной ненавистью по отношению к Моро, хотел реабилитировать себя подобным же поступком и добился помилования маркиза Ривьера. Он также принес Бонапарту письмо от Жоржа Кадудаля, которое мне пришлось читать. Письмо это было прекрасно написано и исполнено твердости. Такое письмо мог написать человек, примирившийся со своей судьбой, человек, который верил в то, что поступки, которые он совершил и которые сгубили его, были совершены только из чувства долга и великодушия и благодаря твердому, непреклонному решению.

Бонапарт был поражен этим письмом и еще раз выразил сожаление, что не может быть милосердным по отношению к Жоржу.

Этот истинный глава заговорщиков умер со спокойным мужеством. Для семерых из двадцати осужденных смертная казнь была заменена более или менее продолжительным тюремным заключением. Вот имена их: герцог Полиньяк, маркиз Ривьер, Руссильон, Рошелль, д’Озье, Лажоле, Гальяр. Остальные были казнены, а генерал Моро был выслан в Бордо, посажен на корабль и отправлен в Соединенные Штаты; его семья продала все свое имущество. Император купил часть его и отдал Гро-Буа маршалу Бертье.