Клара Ремюза - Мемуары госпожи Ремюза

Если бы Франция захотела присоединить Голландию, Голландия сделалась бы французской страной, подобно Бельгии. Если она остается независимой, то только благодаря Франции, которая поняла, что эта страна, так же точно, как и Швейцария, должна сохранить независимое существование и свое специальное устройство.

Еще более смешны предположения относительно Ганновера. Ганновер был бы самым плохим подарком, какой можно было бы сделать Франции, и не нужно много размышлять, чтобы это заметить. Ганновер сделался бы предметом соперничества между французским народом и тем государем, который показал себя союзником и другом Франции в то время, когда против нее еще объединялась Европа.

Чтобы сохранить Ганновер, нужно такое военное положение, которое требовало бы затрат, совершенно не соответствующих нескольким миллионам, составляющим все доходы этой страны. Может ли правительство, которое пожертвовало необходимости иметь простую и непрерывную границу даже укреплениями Страсбурга и Майнца на правом берегу, так мало понимать, чтобы желать присоединения Ганновера? Говорят, что с обладанием Ганновером связано преимущество быть в составе Священной Римской империи. Сам титул императора французов опровергает эту странную идею. В Империи может быть множество королей и только один император. Впрочем, надо слишком мало знать благородную гордость нашей страны, чтобы поверить в возможность для нее стать частью какой-либо империи. Если бы подобная вещь была совместима с национальным достоинством, что помешало бы Франции сохранить свои права на провинции, входившие в состав Бургундского герцогства, или – можем даже сказать с чувством справедливой гордости, – на часть государства Баденского и территорию Швабии?

Нет, Франция никогда не пойдет за Рейн, и ее армия никогда больше не перейдет его, разве только ей придется оберегать Священную Римскую империю и ее правителей, которые удивляют ее своей привязанностью к ней и своей необходимостью для равновесия Европы.

Если все это праздные слухи, мы достаточно на них ответили. Если же их источник – беспокойная зависть некоторых держав, привыкших постоянно кричать, что Франция властолюбива, чтобы лучше скрыть свое собственное властолюбие, то на это существует другой ответ: благодаря двум коалициям, создавшимся против нас, и благодаря трактатам в Кампо-Формио и Люневиле Франция не имеет вблизи своей территории ни одной области, которую бы она желала захватить.

Французская столица расположена в центре страны, границы окружены маленькими государствами, дополняющими ее политическую систему. В географическом отношении ей нечего желать из того, что принадлежит ее соседям, поэтому у нее нет естественной вражды ни к кому.

Кроме того, распространяют и другого рода слухи. То в наших лагерях бунт, то третьего дня тридцать тысяч французов отказались сесть на корабли в Булони; вчера наши легионы сражались десять против десяти, тридцать против тридцати, знамя против знамени. Сегодня говорят, что общественная казна истощена, работы прекращены, повсюду раздоры, и налоги нигде не платятся. Если император отправляется в лагерь, может быть, скажут, что он спешит подавить восстание.

Наконец, останется ли он в Сен-Клу, отправится ли в Тюильри, будет ли жить в Мальмезоне, – все это явится поводом к предположениям, одно смешнее другого.

И если эти слухи, одновременно передаваемые в другие страны, имели целью посеять тревогу относительно тщеславия императора и вместе с тем придать себе смелости, подавая некоторую надежду на слабость его управления, мы можем только повторить то, что сказал один министр, покидая двор:

«Император французов не желает войны с кем-либо, но и не боится ее. Он не вмешивается в дела своих соседей и имеет право на подобное же поведение с их стороны. Долгий мир – желание, которое он постоянно высказывает; но история его жизни не дает возможности думать, что он допустит, чтобы его оскорбляли или презирали»».

Между тем, отдохнув некоторое время в деревне, я возвратилась и снова попала в водоворот нашего двора, где порок тщеславия, казалось, с каждым днем все более и более овладевал нами. Император как раз назначил главных придворных сановников. Генерал Дюрок был назначен обер-гофмаршалом двора, Бертье – обер-егермейстером, Сегюр – обер-церемониймейстером; Ремюза получил титул первого камергера. Он шел тотчас же после Талейрана, который должен был предоставить моему мужу большую часть преимуществ, связанных с его местом, так как сам он, по-видимому, занимался исключительно иностранными делами.

Сначала все так и было установлено; но вскоре император назначил обыкновенных камергеров, среди которых были барон Талейран, племянник обер-камергера, а также сенаторы – бельгийцы знатного рода, несколько позднее – французские дворяне. Тогда начались претензии из-за первенства, неудовольствие из-за отличий, которых кто-то не получил.

Ремюза приходилось быть мишенью их постоянной зависти и находиться в состоянии какой-то борьбы, причинявшей мне огорчения, о которых я теперь вспоминаю, краснея. Но каков бы ни был двор, к которому принадлежишь – а у нас уже был настоящий двор, – невозможно не придавать значения всем пустякам, составляющим его главные элементы. Честный человек, человек разумный в душе стыдится тех радостей и горестей, которые он испытывает в качестве придворного, однако он не может их избежать. Легкое различие в костюме, прохождение двери, вход в тот или другой салон – вот поводы, по-видимому, ничтожные, к массе вечных волнений. Но напрасно стараться быть тверже по отношению к ним. Напрасно ум, рассудок протестуют против такого применения человеческих способностей; как бы ни был человек недоволен собой, нужно или унизиться со всеми остальными, или избегать двора совершенно, или же относиться серьезно ко всем мелочам, из которых состоит придворная атмосфера.

Император присоединил к неудобствам, связанным с придворными обычаями, и такие, которые были связаны с его характером. Он требовал соблюдения этикета со строгостью военной дисциплины. Церемониал исполнялся так, как если бы совершался под бой барабана, и все происходило как бы по ускоренному маршу; эта поспешность, эта постоянная боязнь, которую он внушал, придавали его двору характер более печальный, чем достойный; и на всех лицах являлся отпечаток беспокойства даже среди удовольствий и празднеств, которыми император старался быть постоянно окруженным из желания блистать.

Главной статс-дамой императрицы была назначена ее двоюродная сестра, госпожа де Ларошфуко, а второй статс-дамой – госпожа де Лавалетт; назначили двенадцать придворных дам. Мало-помалу число их было увеличено, и из различных областей были вызваны знатные дамы, очень удивлявшиеся такому назначению. Но, не желая вдаваться в совершенно ненужные подробности, я должна сказать, что встречала в ту эпоху множество просьб от лиц, которые теперь подчеркивают свою роялистическую суровость, малосовместимую с их тогдашними попытками.