Бранимир Чосич - Скошенное поле

— Беги!

Он думал, что никогда не доберется до бугра. Но уже в два прыжка они были за забором и притаились, скорчившись в бурьяне. Позади с шумом распахнулось окно. Вместе со снопом света до самого забора протянулась огромная тень.

— Никого нет, — сказал низкий мужской голос, — тебе показалось.

Окно закрылось. Ненад дрожал всем телом. Только сейчас он сообразил, что давно должен быть дома. Войкан едва поспевал за ним. Они с трудом пробирались по незнакомому саду и лишь после долгих поисков нашли дверцу. Выйдя из проулка, они разошлись. Ненад побежал домой, весь в поту. На крыльце он обтер лицо платком, откинул со лба мокрые волосы, отдышался и только тогда подошел к двери.

За дверью слышался тихий плач вперемежку с причитаниями. Ненад не мог разобрать слов, но узнал голос бабушки и вбежал в комнату. Бабушка сидела в углу под маленькой стенной лампой. Лицо у нее было с кулачок, взгляд неподвижно устремлен вперед, худые морщинистые руки сложены на коленях; растерянно, словно в забытьи, она говорила про себя:

— О-о-о… и матери не пришлось с ним повидаться как следует, за столько-то лет, расцеловать его… О-о-о… всегда вдали от матери.

— Довольно, мать, не могу больше, перестань, — закричал с кровати Мича.

Бабушка не шевельнулась, не ответила. Только голос ее стал более резким и твердым.

— Дал ли ему кто воды? Было ли кому зажечь свечу?

Мича рыдал. По его лицу катились крупные, блестящие слезы. Он не мог их смахнуть.

— Кто имеет право посылать моих детей на смерть? — упрямо продолжала бабушка. — Кто? О-о-о… умер один, брошенный, в какой-нибудь яме… О-о-о… один…

Мича шептал:

— Довольно, довольно.

Опустившись на колени, Ненад целовал холодные, безжизненные руки бабушки. Она встрепенулась. Подняла руку и стала ощупывать свое лицо и глаза; дотронулась до волос. Лицо ее оставалось неподвижным, сухим, без слез. Ненада она не замечала. Он почувствовал себя одиноким и ненужным; им овладел смертельный ужас.

Вошла Ясна, с заплаканным, осунувшимся лицом, в запачканных башмаках, хотя в этот день на улицах не было грязи. В сырую и теплую тишину комнаты она внесла холод. Она порывисто села возле бабушки.

— Нет, мама, в списках погибших он не значится. — И после небольшого колебания добавила: — Это старые списки, до наступления. Завтра пойду в Красный Крест.

— Он погиб, — сухо и раздраженно ответила бабушка. — Я чувствую. Ушел и погиб. Всех детей отправили туда и убили. В три дня. О-о-о… Разве они знали, как себя уберечь? О-о-о… Убиты — в грязи, в лесах.

Сквозь тонкую стену, разделявшую комнаты, послышалось слабое, а потом все более громкое причитание. Другой женский голос утешал:

— Не надо, Васка… не плачь, Васка… бог…

— Убийца! — вскрикнула Васка.

— Нет, Васка…

— Убийца! — еще громче закричала Васка. — Оставил его без могилы… тяжело тебе, Мито, без могилы? Без креста его оставил… тяжело тебе без креста, Мито? Оставил в поле на съедение псам… тебе холодно в поле, Мито?

— Тебе холодно в поле, Жарко? — раздался, как эхо, голос бабушки.

Зарывшись в подушку Мичи, Ясна зарыдала. В соседней комнате причитание перешло в вопль:

— Ой, Мито, ой, Мито, кормилец мой, родной мой! Мито, жизнь моя! Мито, что ж ты ушел, на кого ты меня оставил, зачем меня покинул… — Плач Васки все усиливался, перешел в истошный крик и сразу оборвался; было слышно, как она, глухо рыдая, грохнулась о пол.

— Васка, голубушка… не надо, голубушка, не надо, милая…

Вдруг все стихло. Ясна встала и сняла с себя пальто. В наступившем молчании она разложила матрацы по полу. Каждый вечер перед сном, став на колени, Ненад читал молитву: «Отче наш… да святится имя твое… во искушение… от лукавого… пошли, господи, здоровья моей доброй маме, бабушке и мне, сделай так, чтобы дядя Мича выздоровел, охрани своей святой рукой дядю Жарко, который нас защищает от врага, спаси его, защити, чтобы он вернулся к нам здоровым. Во имя отца, и сына, и святого духа. Аминь». И на этот раз он стал на колени у матрасика и перекрестился. И вдруг, заливаясь слезами, бросился на постель.

— Не буду ему молиться, не буду…

Его била дрожь, слезы лились по лицу. У него было такое ощущение, словно чья-то сильная рука сжимает ему внутренности и опустошает его. Он рыдал, захлебываясь, слабея, чувствуя свою беспомощность, свое полное и страшное одиночество и заброшенность. Он был как ягненок, которого закололи, выпотрошили, вымыли и повесили. Ему казалось, что он совсем один и кругом такие же одинокие люди, которые не могут друг друга согреть… Им овладел смертельный страх, и в душе закипела бессильная злоба.

— Мама, он его не спас, он его не защитил, — кричал Ненад, — почему же он его не защитил, почему не защитил, почему?

Церский бой, Колубарский бой… Ненад не помнил. Все путалось у него в голове. От Железного моста до Саборной церкви развевались флаги. Служили молебны. Экстренные выпуски газет сообщали о больших победах. Вечером состоялось факельное шествие. Факелы и лучины, дымя, горели красным пламенем, военный оркестр, сверкая медью, играл веселые марши. Темные улицы ярко освещались по пути его следования. И вдруг все застыло. Вымокшие, полинялые флаги так и остались висеть на домах.

В темноте, среди молчания послышался вздох Ясны:

— Господи, господи…

Ночь, полная звуков, ползла, как сороконожка.

Утро наступало — тягостное, сырое, пасмурное. Из тумана вылетела стая ворон и камнем опустилась на выступ крыши. Васка, возвратившаяся с кладбища, стала их сердито гнать. Те, что были ближе, каркнули, поднялись и пересели подальше, разгоняя клубы тумана. Васка устала и оставила их в покое. Она была плотно закутана в новый черный платок, отчего щеки ее казались более круглыми, какими-то детскими. Молодое лицо в веснушках около носа побледнело от утомления. С пустой корзиной, в которой она носила подаяние на помин души, она прошла мимо Ненада вразвалку, как ходят беременные женщины, сосредоточившись в себе. Ясна была готова, и они отправились в Красный Крест.

То, что называлось Красным Крестом, было расположено возле полотна железной дороги и тонуло в сером тумане. Многочисленные деревянные бараки отдавали лазаретом, казармой, конюшней — всем разом. Дорога от Железного моста к Красному Кресту шла мимо крепости, через незасеянные и затопленные поля; бурая грязь, в которой было полно гниющих отбросов, переливалась через канаву; по обе стороны дороги среди помятой травы вились дорожки для пешеходов; тут грязь была гуще: нерастоптанная, тяжелая, она прилипала к обуви. Ненад не знал, что такое Красный Крест: село, пригород или больничный городок, называлось ли это место так и раньше, или переименовано недавно. Так же называлась и маленькая станция, где стоял пустой санитарный поезд с открытыми дверями и окнами; от него шла сильная вонь; женщины все в грязи, с красными, распухшими от воды и холода руками, мыли вагоны. По извивающимся тропинкам через поля, над которыми клубились волны рассеивающегося тумана, спешили сгорбившиеся фигуры мужчин и женщин; последних было больше. В сером поле мелькали черные платки, скрываясь за редким низкорослым кустарником; вороны взлетали и усаживались чуть дальше, как черные мокрые камни. По шоссе промчалось несколько пустых подвод для боеприпасов; громко смеясь и щелкая бичами, лошадей погоняли молодые безбородые солдаты. Навстречу шел обоз груженых повозок; их тащили, тяжело переступая ногами, упитанные, совсем облезлые черные буйволы; колеса по самые ступицы, упряжка, сами животные, куртки и тулупы погонщиков, охрипшими голосами подбадривавших усталых буйволов, — все было в комьях сухой, замерзшей грязи. Обгоняя обоз, проскакал извозчик, который вез к Красному Кресту красивый светло-желтый металлический гроб. Гроб вылезал по обе стороны экипажа, на заднем сиденье которого притулилась маленькая женщина, вся в черном.