Бранимир Чосич - Скошенное поле

— Бог даст, все будет хорошо… Если вам еще понадобится, милости прошу.

Но Ясне и бабушке стыдно было просить еще, а сама госпожа Лугавчанин не предлагала.

— Мальчику лучше? — спросила она, встретившись однажды с Ясной у двери.

— Да, благодарю вас, — ответила Ясна.

Распределительный пункт, где выдавали муку и прочие продукты, помещался в начальной школе на Врачаре, в старом здании, выходившем на Авальскую улицу. Здание было построено в форме буквы Г; более короткая сторона выходила на улицу, а длинная, с открытой верандой на столбах, — во двор. Вдоль этой веранды целыми днями стояла длинная очередь женщин и детей, по двое в ряд. По веранде расхаживали солдаты с винтовками, наблюдавшие за порядком. Сначала это были швабы, потом их сменили мадьяры, и наконец появились самые жестокие — боснийские жандармы в фесках. При швабах и мадьярах женщины кричали, жаловались на свою судьбу, заявляли, что «и этому придет конец», и тому подобное, пользуясь тем, что не понимали языка, но при жандармах все в очереди замирали. Слышались только вздохи да порой отдельные слова, резко обрываемые грубым окриком:

— Заткни глотку!

Муки и других продуктов (жиры и сахар выдавали только изредка) никогда не хватало для всего этого изголодавшегося народа. Не успевала очередь сдвинуться с места, как полицейские, закрывая двери, объявляли, что выдачи больше не будет, и народ, напрасно прождавший столько времени, расходился с пустыми руками. Вскоре женщины поняли, что ждать часами нет никакого смысла, так как рассчитывать на получение продуктов могут только те, кто раньше всех займет очередь и будет возможно ближе к двери под объявлениями; а чтобы оказаться если не первыми, то хотя бы в числе первых, надо встать как можно раньше. Но как бы рано вы ни пришли, всегда перед дверями, прислонившись спиной к веранде, в дождь, в ветер, в снег, в мороз, уже стояли кучкой те, кто ухитрился прийти раньше. Сначала можно было занять хорошее место часов в пять утра, но по мере сокращения и пайка, и срока его выдачи время отодвигалось: четыре, три, два часа. Как-то раз по окончании выдачи несколько изголодавшихся женщин не ушли, а, прижавшись друг к другу, закутавшись в шали, остались ночевать у двери, из которой несло запахом муки и мышей. Двор превратился в настоящий табор. Появились скамеечки для ног и камни, которые женщины притащили вместо сидений. Одни штопали, другие вязали чулки, третьи хлебали теплый овощной суп, доставленный кем-нибудь из домашних. Одной молодой матери старшая дочка приносила новорожденного ребенка, чтобы она могла покормить его, не выходя из очереди. Наиболее догадливые придумали себе смену: старший из детей, сестра или мать становились в очередь, а женщина уходила домой поспать. Но в скором времени все это привело к беспорядкам, даже к дракам, так как стоящим в конце очереди всегда казалось, что впереди них кто-то нарушает порядок… Более слабые женщины, которых никто не заменял, падали в обморок… Бичи, пощечины и ругань со стороны жандармов стали обычным делом. В длинной очереди поминутно вспыхивали ссоры, слабых выталкивали, и сильные занимали их место. Во дворе стоял неумолчный гам. Лица зверели, слышалась ругань, никто больше не подчинялся окрику жандармов: «Цыц, заткни глотку!» Все это стало невыносимым. Жандармы то и дело выводили из очереди наиболее упорных и сажали под арест. Наконец, в одно прекрасное утро появился приказ, запрещающий до пяти часов утра становиться в очередь у распределительного пункта. Ворота на Макензиеву улицу забили, а те, что выходили на Авальскую, по вечерам запирали. Тогда люди начали выстраиваться в очередь на улице, перед воротами, с тем, чтобы, как только их откроют в пять часов, броситься и захватить ближайшее место. И тем не менее, когда они в предутренних сумерках добирались до двери, там уже была небольшая очередь. Женщины, дети выбегали из всех углов, спускались с крыши уборной в центре двора, вылезали из мусорных ящиков, из углублений подвальных окон, спрыгивали с деревьев, появлялись отовсюду, где скрывались в течение ночи.

Но все потайные места были вскоре обнаружены; нашли и веревку, по которой мальчишки спускались с крыш соседних домов по глухой стене школы. По ночам полицейские часто делали обход этих убежищ и закоулков; несколько дней даже тень не смогла проникнуть во двор. И все же как-то утром женщины, первыми подоспевшие к двери в только что открывшиеся ворота, увидели три темные фигуры, которые внезапно там возникли. В неясном свете раннего утра очередь постепенно росла. После некоторого возбуждения все стихло. Запоздавшие подходили и молча становились в хвост. Когда рассвело, люди стали узнавать друг друга и переговариваться. Лица были испитые, глаза красные от бессонной ночи. Первые три фигуры, закутанные до самых глаз в шали, стояли неподвижно, вплотную прижавшись к двери. Пожилая женщина, следовавшая за ними, дернула соседку за рукав, указывая на них:

— Посмотри!

Все три фигуры были осыпаны стружками с головы до пят. Соседка не сразу поняла. Первая притянула ее к себе.

— Они спали… там.

Вторая побледнела. И обе посмотрели в низкое подвальное окно без рамы, сквозь которое виднелась гора казенных гробов для бедных. Женщины перекрестились.

Теперь, поняв в чем дело, они вдруг почувствовали острый запах елового дерева, который шел от шалей этих женщин. Они попятились. Одна из них прошептала:

— Помилуй нас бог!

В этот день совсем не было выдачи. Только чиновники распределительного пункта да господа из городской управы унесли мешочки с мукой и небольшие промасленные пакеты.

В городе вновь пошли трамваи. Среди разрушенных домов и витрин, заколоченных досками, выделялись тут и там застекленные витрины. Гостиница «Москва» была отремонтирована, следы от снарядов кое-как замазаны, кафе отделано золотом и объявлено офицерским собранием. Там появились пирожные, кофе со сбитыми сливками, лакеи в белых куртках и крахмальных воротничках. Здесь, в центре, где находились Гувернман, аристократические улицы Крунской и Милоша Великого, жили главным образом оккупанты, господа офицеры и гражданские чиновники, их денщики, их жены и наложницы. На окраинах, разрушенных и пыльных, опасливо проходили местные жители, испуганно оглядывая каждого, кто хоть чуть выделялся своей одеждой. Здесь улицы всегда были пустынны, фигуры полицейских на перекрестках были видны отовсюду и казались огромными. За ними, прячась за стенами разрушенных или брошенных домов, лихорадочно наблюдали чьи-то глаза. И стоило полицейскому отвернуться или зайти за угол, как начинали с треском отдирать ставни от окон, доламывать уже расколотые двери или поваленные заборы, поднимать половицы. В то же время вереницы женщин и детей брели через Топчидерскую гору, нагруженные бревнами с разрушенных вилл и хворостом из ближайших лесов Топчидера и Кошутняка. Тащили все, что годилось для топлива. В парке ломали молодые платаны, на виноградниках вырывали виноградные лозы, волокли оставшиеся скамейки. Такие же вереницы людей бродили по окольным деревням в поисках муки, куска мяса или прокисшей брынзы. Все белградские парки и пустыри были вспаханы и засажены картофелем и подсолнухом. Пока солдаты сажали, кругом никого не было видно. Но не успевали они вечером уйти, как на пустырях появлялись целые полчища изголодавшихся людей; ногтями разрывали они землю и вытаскивали разрезанный, грязный, только что посаженный картофель. Человеческих фигур в темноте не было видно, слышалось только учащенное дыхание людей, склонившихся к самой земле.