Бранимир Чосич - Скошенное поле

Но, несмотря на всю интимность этого маленького будуара, полумрак, духи и чертовскую соблазнительность ее прекрасного тела, подарок «милого друга», которым Марина так невинно похвасталась, быстро отрезвил Бурмаза. «Берегись, молодой человек… еще не время, молодой человек… испортишь все дело, молодой человек!» И он еще раз быстро перебрал в памяти условия, от которых он не отступится: письменный договор и определенный пай. Он подумал: «Если ты не будешь осторожен, женщины погубят тебя».

Марина откинулась, прислонившись щекой к креслу, и ждала стихов.

Теперь Бурмаз мог ясно разглядеть сеть морщинок вокруг глаз и резкие следы темно-синего карандаша на веках. Он вынул из кармана лист бумаги, пододвинулся вместе со своим табуретом и развернул лист на ручке кресла. Марина Распопович склонилась к нему, касаясь рукой, плечом и волосами его руки, плеча и щеки. Длинные ряды цифр, красные линии, идущие по диагонали и соединяющие суммы: «Актив», «Переходящие долги», «Краткосрочные займы». Марина подняла глаза; вблизи они казались огромными; ее жаркое дыхание опаляло ему лицо, он глядел в ее зрачки, но, зная уже ответ, оставался спокоен.

— Разве это не самая прекрасная поэма нашей эпохи?

— Удивительно, удивительно! А заглавие?

Они теперь смеялись — она, чтобы скрыть свое разочарование, он, радуясь, что удалось разрушить чары этого прекрасного тела, все еще мягко изгибавшегося на алом шелку пологого кресла.

— Заглавие не слишком романтично: «Банкротство, нависшее над одним предприятием», или «Лебединая песня бухгалтера».

Кока и Миле вдруг прекратили игру. Стало слышно, как они объяснялись и как Миле упорно твердил: «Я этого никогда не выучу!» Кока его ободряла, ее слова перешли в шепот, послышался приглушенный нервный смех и еще более глухой звук поцелуя, вздох после минутной тишины — и Миле снова принялся разучивать фокстрот на саксофоне под синкопы рояля.

Марина пожала плечами и улыбнулась:

— Дети! И не предчувствуют, насколько сложна жизнь.

Бурмаз подхватил эти слова, и целых десять минут они обсуждали возвышенные вопросы жизни и смерти. Он признался, что принимает жизнь как «истый романтик», подобно Мюссе, что обожает лунный свет и любовь понимает как «всеобъемлющее переживание, решающее человеческую судьбу». Она покачала головой и стала уверять, что все мужчины так говорят до первого случая, когда это «всеобъемлющее переживание» завершается самым обычным физиологическим способом, совсем не «задевая судьбы». Марина призналась («Мы ведь говорим откровенно, как друзья, не правда ли?»)… что касается любви… у нее… для нее… Незаметно, без всякого кокетства Марина снова ввела Бурмаза в заколдованный круг проблемы пола. Она стала по секрету рассказывать и жаловаться на двойственность своей натуры. Для нее любовь — это битва — она как-то неуверенно улыбнулась при этом, показав свои блестящие зубы, — и противная сторона — враг… которого ненавидишь любя, которого кусаешь целуя, который действует на нее физически почти против ее воли… если нет никого, кто бы ее защитил! Но достаточно намека на дружбу, на понимание, на товарищество, и мужчина перестает привлекать ее как любовник.

— Одна только мысль о более близких отношениях с человеком, которого я понимаю, с которым могу говорить о самых сокровенных вещах, охлаждает во мне всякий любовный пыл. Не знаю, может быть, это чудовищно, но мне для нормальной жизни нужны двое мужчин. Это очень аморально, как по-вашему? И бывает ли такое у других женщин?

Бурмаз слушал Марину, все время повторяя про себя: «Берегись, молодой человек, осторожней…», стараясь побороть колебания, которые вызвало в нем это неожиданное признание. Кем он был для Марины Распопович — родственной душой, человеком, который ее понимает, или… И, как он себя ни уговаривал, предвкушая будущее, он не мог удержаться, чтобы не разуверить Марину хотя бы относительно ее чудовищности. Ничего тут нет неестественного. Надо только подняться к самым истокам жизни. В природе все естественно. Он прибегнул к Фрейду. Правда, с Фрейдом и его теорией он не был знаком и никогда его не читал, но кое-что знал по этому вопросу, потому что через его руки как секретаря редакции прошел целый ряд статей о Фрейде и его психоанализе, написанных одним профессором. Он разъяснил удивленной Марине значение слова «рефульман» [32] Загонять в подсознание. , блеснул словом «табу», растолковал ей один ее сон, и вышло так, что Марина когда-то в детстве испытывала греховное влечение к своему отцу, с которым духовно была очень близка, что это влечение она «загнала» в подсознание и оно мучает ее, выплывая оттуда каждый раз, когда…

— Отсюда и этот перерыв в кристаллизации любви, как сказал бы Стендаль, отсюда невозможность соединить дух с физиологией… вы меня понимаете… но выйти из этого заколдованного круга очень легко, согласно Фрейду, если добраться до истоков жизни. Я буду чрезвычайно счастлив, если смогу вам помочь в этом.

Он проводил Марину Распопович к столу, с трудом скрывая свой восторг: он не только оказался настоящим барином, но и умеет владеть собой! За ужином он даже превзошел самые сокровенные свои ожидания. Он блистал — так, во всяком случае, ему казалось. И не заметил, что Марина впала в задумчивость, настроение у нее испортилось. Он знал все. Обо всем имел сведения. И самое главное — о самом Деспотовиче.

— Половиной успеха в жизни этот человек обязан своему лицу, — заметил доктор Распопович, который был в этот вечер в прекраснейшем расположении духа. — Если бы его лицо не походило на фотографический негатив, он был бы как я или вы, а так, посмотрите, лицо у него темное, усы и волосы седые, и не знаю почему, но мне казалось, что это негативный отпечаток его подлинного лица. А как можно, черт возьми, узнать по негативу, каков тот или иной человек?

— Но это лицо ему и мешало одновременно, — ответил Бурмаз. — Надо же признать, что он заслуживает лучшего, чем быть всегда вторым. С таким лицом человек не может быть симпатичен, а уважения и страха, которые он внушает людям, еще недостаточно для вождя.

— Ах, как это верно, как это верно! — воскликнула Марина. — Лицо, которое пользуется доверием… — И она мило улыбнулась.

— А между тем у него были все данные. Его отец был лидером партии в своем крае, не так ли? — спросил Шуневич.

— Партийный ростовщик, — поправил Бурмаз, смеясь, — дешевый агитатор и деревенский лавочник… Этот порядок был у нас введен вместе с организацией первых партий… И потом, знаете, как происходит — долговая запись с помощью кусочка мела, и человек держит в руках тех, кто беднее. — Бурмаз стал припоминать: — А вы слышали, говорят, что Деспотович видел, как убивали его отца: было ему тогда лет девять-десять; в бакалейную лавку ворвались крестьяне-должники с вилами и расправились с отцом в духе деревенского правосудия, мальчик и не пискнул, а мог бы крикнуть, позвать на помощь, — он стоял за прилавком, — мог даже убежать.