Бранимир Чосич - Скошенное поле

Когда они переходили улицу у старой городской управы, Александра взяла Байкича за рукав: на высоких каблуках ей трудно было идти по круглым и скользким камням мостовой. Туман сгущался по мере наступления сумерек, и желтый свет уличных фонарей превращался в оранжевый. Байкич вдруг ясно вспомнил тот вечер, когда впервые встретился с Александрой в Париже, в клубе друзей Франции, где их познакомили общие приятели по Сорбонне. После чая они уединились в углу комнаты, увлеклись беседой, в то время как в соседней гостиной какая-то старая дама декламировала басни Лафонтена. Оказалось, что они во многом сходятся, и, когда вышли, Байкич отправился ее проводить. Вечер, как и сегодня, был туманный. Они бродили по улицам; проехали на метро до Елисейских полей и остановились на площади Согласия. Мокрая от тумана, в ожерелье из газовых фонарей, она походила на огромное черное зеркало или на широкую и спокойную гладь реки в звездную ночь. И в тот вечер, когда, переходя через улицу, они стояли, оттесненные вереницей остановившихся автомобилей, Александра так же ухватила Байкича за рукав тем же доверчивым жестом, который был ему дорог, потому что в нем он чувствовал тяготение более слабого, ищущего защиты существа к более сильному. Байкич думал тогда, что это главное и единственно возможное в отношениях мужчины и женщины: покровительство, полное нежности — с его стороны, и доверие — с ее.

Они прошли мимо заброшенной турецкой могилы, обнесенной покосившимся забором и заросшей сухим сорняком, и вышли на Вишничеву улицу, пустынную и темную, — только далеко впереди поблескивал единственный фонарь у белой обветшалой стены Доситеева университета {35} 35 Доситеев университет — белградский университет, основанный в 1905 г. на базе Великой (высшей) школы, неофициально именовался в честь сербского писателя и просветителя Досифея (Доситея) Обрадовича (ок. 1740—1811) Доситеевым университетом. . Александра тихо спросила:

— Вы были благоразумны?

— О, да, да! — поспешно воскликнул Байкич. — Я же вам дал слово…

Александра просунула свою руку под его локоть. Они шли молча в темноте вдоль высокой, холодной, вечно сырой тюремной стены. На перекрестке, когда она отпустила его руку, Байкич продолжал:

— Хотя предчувствие — или уверенность, как хотите, — моей матери, может быть, и правильно. Сегодня утром в библиотеке я нашел в газетах того времени данные об одном обыске: как-то вечером один из главарей партии моего отца вечером обнаружил у себя под кроватью вооруженного дезертира, бежавшего из Австрии. Бедняга потом признался, что получил от властей приказ убить одного человека, за что ему было обещано разрешение остаться в стране. Это покушение не удалось, но разве покушение на моего отца не могло быть организовано теми же лицами? Впрочем, в те времена это было, по-видимому, обычным явлением — у представителей противной партии поджигали стога сена и дома. Почему же и Деспотович не мог прибегнуть к тем же средствам?

На противоположном углу стоял старинный особняк Майсторовича. Он был одноэтажный, но на высоком фундаменте, что придавало ему какой-то заносчивый вид. Со своими почти всегда закрытыми зелеными ставнями он казался замкнутым и мрачным даже в солнечный день. В его массивных двустворчатых воротах была еще калитка, большая и тяжелая, с засовом из литого железа. Байкич налег плечом и отворил ее. Сводчатый вход освещался фонарем из разноцветного стекла. Уже здесь, сразу за воротами, ощущался запах этого дома, полного старой ореховой мебели, громоздких стульев, обитых кожей, и высоких зеркал в потемневших золоченых рамах. Когда отворялись или затворялись стеклянные двери, ведущие в маленькую переднюю с вешалкой из оленьих рогов, то звонил колокольчик. Этот сдвоенный, в два тона, звон неизменно напоминал Байкичу глухую станцию на рассвете. Заснувший поезд… На рельсах беспредельная тишина… Тишина, в которой чудится что-то неясное, но значительное… Из тесной передней три массивные дубовые ступени вели в большую и всегда полутемную столовую. Над столом, покрытым жанильской скатертью, висела тяжелая бронзовая люстра с пустой серединой, где когда-то была керосиновая лампа, с цепями, обвитыми электрическими проводами. В застекленных шкафах, стоявших вдоль стен, в темноте поблескивали старинное серебро и хрусталь. В этой огромной комнате, тихой, с массивной мебелью и спящими кошками на стульях, у окна, выходившего на просторный двор, обычно сидела днем госпожа Майсторович. Всегда одна и та же картина была у нее перед глазами: заброшенная, пустая, поросшая плющом конюшня с сорванной дверью.

Пока Александра снимала пальто и шляпу, наскоро поправляла волосы, разделенные на русский манер прямым пробором, Байкич подошел к ее матери, сидевшей с работой у стола, — она перебиралась сюда с приближением сумерек. Топилась большая печь, и в открытую дверцу видны были пылающие уголья. В этой высокой комнате царила атмосфера покоя и сонливости. Госпожа Майсторович не спросила их: «Как поживаете, дети?», не предложила чаю, а сразу отпустила, проводив заботливым взглядом.

Из столовой они прошли по коридорчику, выложенному красными изразцами и покрытому дорожкой, в комнату Александры, заполненную старинной мебелью, книгами, картинами. В эту уединенную комнату не долетал ни один звук с улицы. Посреди нее стоял низкий круглый стол полированного дерева, на нем лампа с зеленым шелковым абажуром, которую Александра зажгла, как только вошла. Как и в столовой, все углы оставались в тени. Невозмутимую тишину нарушало только потрескивание горящих дров в печке да скрип половиц под ногами. Но и эти звуки были приглушенные.

Здесь, вдали от людей, Байкич принялся рассказывать все, что с ним случилось сегодня, — о посещении библиотеки, о странном поведении Бурмаза, который уговаривал его подождать еще несколько дней с отставкой, и, наконец, о разговоре с Андреем. Байкич был слишком предан Александре, чтобы не сообщить и о встрече со Станкой и о том, что Андрей их познакомил. Все это он рассказывал стоя, запустив руки в карманы пиджака, а Александра сидела в кресле около печки, закинув голову назад. Говорил он взволнованно и серьезно. И, хотя она смотрела на него не мигая, казалось, что она не слушала (во всяком случае не понимала) его слов. Она следила за выражением его худого лица, чувствовала, какого нервного напряжения стоило ему сохранять видимое спокойствие. И думала: «Как он страдает…» Она испытывала неизбывную нежность молодой матери, у которой сжимается сердце при виде красоты и беспомощности своего ребенка. Какой он слабенький, какой беззащитный! Александра улыбнулась Байкичу. Но не лицом, не губами, как улыбаются обычно, а одними глазами. Они блестели, затененные ресницами, и в этом смеющемся, загадочном для Байкича взгляде отразился на мгновение весь ее внутренний мир, тайна ее любви и грядущего материнства. Байкич умолк, сел на диван и закрыл лицо руками, не в силах совладать с волнением, охватившим его от этого значительного, лучистого, улыбающегося взгляда.