Бранимир Чосич - Скошенное поле

В школе он сразу выделился. Нам, крестьянам, он казался маленьким и бледным, но он был здоровенький, лицо ласковое, всем смотрел прямо в глаза, учитель хвалил его: первый, мол, ученик. Пасынкам это не нравилось, они его все дома придерживают, свиней пасти заставляют, а он плачет, рвется в школу, да ничего не поделаешь, только с книжками своими не расстается. А пока он учится по книжкам, свиньи-то разбегутся. Вернется вечером домой, его бьют смертным боем. А я им говорю: «Не бейте его, люди, не видите разве, что он не для крестьянской работы?» А пасынки издеваются еще пуще: «Научится, слышь, и крестьянской науке». Надоело мне, нет конца этому жестокосердию, да и ребенок с лица потемнел, во сне бредит, и потребовала я выделить свою и его часть. Дали мне пару волов, овец сколько-то голов, а то, что ему причитается, идет, мол, в общее наследство. Так и я воротилась с сыночком в прежний свой дом, к Янковичам, в село Раджево».

Бедняки охотно приняли ребенка, у которого есть наследство. Но и здесь твоему отцу пришлось тяжким трудом платить за свое «содержание». У крестьянина свой взгляд на труд и на заработок, жестокий взгляд.

Окончил он начальную школу, и опять поднялись споры: надо ли продолжать учение, оставить ли его в деревне, или отдать в услужение. Как ни плакал мальчик, как ни молил пустить его в школу, Янковичи не согласились на это и отдали его к одному богатому торговцу в Валево. Но когда моя свекровь Ефросинья увидела, что сын этого торговца, одних лет с Йованом, ходит в гимназию, она, не долго думая, ни с кем не посоветовавшись, отвела своего сынка к директору. «Учитель наказывал мне учить его, — обратилась она к директору, — да и мальчик плачет по школе, а для нашей крестьянской жизни он слаб, не годится, вот я и привела его к тебе, сударь, решай сам».

У того торговца он провел несколько лет, занимался с его сыном Благое; много ругани и побоев досталось Йовану из-за глупости и лености этого Благое, потому что виноватым за каждую плохую отметку оказывался не тот, кто не хотел учиться, а Йован, который, дескать, плохо ему объяснял. Йован перешел в пятый класс, а Благое все сидел в третьем. Тут твоего отца пригласил председатель окружного суда в Шабаце, у которого сын тоже плохо учился. Уже в это время твой отец лихорадочно занимался, читал все без разбора, изучал тайком французский язык и носился с мыслью поступить по окончании школы в университет. В шестом классе он уже настолько знал французский, что мог давать уроки и читать Виктора Гюго в подлиннике. Учение в гимназии подходило к концу, но жизнь в доме председателя суда с каждым днем становилась все более невыносимой. И не только потому, что у Йована, как у молодого человека, увеличились потребности (а из деревни он уже несколько лет не получал ни гроша даже на одежду, ибо, как объяснили братья, «наследство свое он потратил на ученье»), но и потому, что благодаря чтению и собственным размышлениям он стал разбираться теперь в человеческих взаимоотношениях, и гордость не позволяла ему выносить прежнего обращения с ним. Кстати, твой отец никогда не жаловался на единокровных братьев за то, что они присвоили его долю земли, никогда не говорил об этом; насколько я потом могла понять, он считал, что земля должна принадлежать тому, кто ее обрабатывает. Но он не мог забыть их неприязни к нему и побоев, как и своей тяжелой жизни у торговца и у председателя суда, жизни, полной унижений и оскорблений. Не знаю, какими соображениями он руководствовался, когда решил, будучи в седьмом классе, уйти из гимназии. Может быть, уже тогда зрела в нем идея о служении народу, из которого он вышел и грубость, предрассудки и невежество которого испытал на себе? Так или иначе, но из седьмого класса гимназии он поступил в педагогическое училище в Белграде.

В те времена училище это пользовалось хорошей репутацией, и его учеников охотно брали в репетиторы. Семьи, искавшие репетитора, обращались в дирекцию училища, которая и рекомендовала лучших учеников. Уже через несколько месяцев твой отец получил хорошие уроки, и один из них, между прочим, в доме министра П. Таким образом он смог хоть немного обеспечить себя. Долгое время учителя не знали о материальном положении этого замкнутого, гордого, всегда опрятно одетого юноши. Хотя по природе твой отец был веселый и общительный, в первые годы своей самостоятельной жизни он был очень серьезен. Он приобрел большой опыт и теперь уже не допускал, чтобы отцы плохих учеников обращались к ним как с лицом, стоящим ниже их на социальной лестнице только потому, что он занимался наемным трудом. К этому он был очень чувствителен и имел на сей счет определенные и твердые взгляды. Случай, о котором я тебе расскажу, лучше всего покажет, что он не был карьеристом.

В доме министра П. он давал уроки сыну его и дочери. «Это приятный дом, со светлой столовой и обильным столом, который меня ожидал каждый день, — рассказывал он мне потом, — а главное, воспитанность этих людей, их европейский лоск, их хорошее обращение со мной, наконец огромная библиотека, где я нашел и Прудона, и Сен-Симона, и Чернышевского, и Толстого, — все это, но больше всего тепло, которое я ощущал в этом доме и которого не знал раньше, возмещали мне все то, чего я был лишен в детстве. После уроков я оставался для занятий музыкой со своей ученицей. Я чувствовал себя счастливым. И почти всегда, вернувшись домой, находил в футляре скрипки какой-нибудь подарок — то редкостный фрукт, то дорогие конфеты». Тогда он снова стал подумывать о том, не остаться ли ему в городе, перейти в университет и добиться положения. Он мне признавался, что позволял себе предаваться самым несбыточным мечтам. Но однажды, придя на урок, он застал свою ученицу в очень приподнятом настроении. «Вот, посмотрите, господин Байкич, наша Ката собирается замуж за этого учителя; попросила меня прочитать, что он ей пишет. Он часто поет ей серенады, стоя, вернее — сидя на корточках, у подвального этажа. Знаком ли вам этот почерк? Подпись: Стева». Я взял письмо да так и обомлел: я узнал почерк Стевы Вуковича, который, хоть и прилично зарабатывал как литографщик, вечно голодал из-за своей неимоверной прожорливости. Письмо гласило:

«Я голоден, душенька. Буду ждать тебя у третьего фонаря после ужина. Если и сегодня ты не принесешь чего-нибудь поесть, значит, ты меня не любишь. Приходи, мое сердечко, как можно раньше, потому что меня зовет к себе одна толстушка, твоя подруга из дома напротив.

Принеси, если можешь, кусочек холодного мясца.

Прочитав письмо, я, вопреки очевидности, стал энергично отрицать, что этот молодой человек — будущий учитель и мой приятель. «Но Ката говорит, что одевается он как простой крестьянин». Сказав так, она вдруг смутилась и стала перекладывать книги на столе. Урок прошел вяло и показался мне необычайно длинным. Уже под самый конец девушка спросила меня с серьезным видом: «Почему вы учитесь в этой школе для бедняков и мужицких детей? Это не для вас». — «Почему не для меня? Я сам крестьянин и хочу вернуться в деревню и служить народу, из которого вышел. Разве, по-вашему, быть крестьянином стыдно?» — «Ах, нет, не стыдно… Почему же стыдно?» — возразила она, хотя думала, очевидно, именно так. Этот незначительный случай быстро меня отрезвил, показав, что если у меня и нет ничего общего со Стевой Вуковичем, поджидавшим у фонаря, хотя мы с ним одного происхождения, то нет ничего общего и с этим домом, где меня так мило принимают, но где слово «бедняк» означает то же, что «мужик», а то и другое — «хам».