Жорж Санд - Il primo tenore

— Однако же, любезный кузен, не верьте тому, что господин настройщик рассказывает о Лелио, — вскричала она, прервав свой судорожный хохот. — Может быть, он и красавец, об этом я не спорю, потому что я на него не смотрела. Да притом, с румянами, фальшивыми волосами и в усах актер всегда кажется хорошеньким и молоденьким. Но что он превосходный певец и хороший актер — это решительно неправда. Он поет фальшиво, играет прескверно. Декламация у него напыщенная, жесты неблагородные, выражение в лице преувеличено. Когда он плачет, так делает гримасы; грозит, так кричит во все горло; когда важничает, скучен до крайности, а в лучшие минуты, то есть когда он стоит смирно и не говорит ни слова, о нем можно сказать, как в песне: Brutto e piu che stupido. [14] Уродливый и очень глупый ( ит .) Мне очень жаль, что я не могу согласиться с господином настройщиком, но я одного мнения с публикой. Не моя вина, что Лелио не имел ни малейшего успеха в театре Сан-Карло, и, право, кузен, не стоит вам ездить в Неаполь, чтобы его послушать.

При этом жестоком уроке я чуть было не наделал глупостей. Мне смерть хотелось, в наказание синьоре, задрать ее любезного братца. Но этот добрый малый сам за меня вступился.

— Вот каковы женщины! — вскричал он. — Непостижимо, право, кузина, как вы это так скоро меняете свои мнения! Дня три назад вы мне говорили, что Лелио — прекраснейший актер и лучший певец во всей Италии. Да впрочем, я уверен, что завтра вы будете говорить обратное тому, что говорите сегодня, а послезавтра опять…

— Завтра, послезавтра и всю жизнь я буду говорить вам, любезный кузен, что вы не в своем уме, а Лелио в дураках.

— Brava, signora! — сказал кузен вполголоса, подавая ей руку, чтобы выйти на залы. — Кто вас любит, тот не в своем уме, а кто вам противен, тот в дураках.

— Позвольте мне доложить вам, — сказал я с величайшим хладнокровием, — это фортепиано в таком состоянии, что мне сегодня поправить его невозможно. Я должен уйти, но если ваше сиятельство прикажете, я приду опять завтра.

— Да, да, — сказал кузен с покровительственной вежливостью и немножко повернувшись ко мне, — пожалуйте опять завтра.

Синьора Гримани вдруг остановила своего кузена и заставила его совсем повернуться ко мне. Потом окинула меня с ног до головы, как будто стараясь показать мне, что меня не боится, и, увидев, что я закрываю фортепиано и беру шляпу, она сказала:

— Вы опять придёте завтра?

— Непременно, ваше сиятельство, — отвечал я, кланяясь чуть-чуть не до земли.

Она всё держала своего кузена неподвижно у дверей залы. Принужденный пройти мимо них, я должен был снова поклониться, но в этот раз взглянул на мою противницу с самоуверенностью, вполне достойною борьбы, которая между нами начиналась. Искра мужества блеснула в ее взорах. Я видел ясно, что отважность моя ей нравится и что ворот боевого поприща передо мной не затворят.

На другой день, часу в двенадцатом, я был уже на месте; героиня моя тоже. Она сидела за фортепиано и колотила по безмолвным или визгливым клавишам с непостижимым хладнокровием, как будто хотела показать мне этой адской симфонией все свое презрение и ненависть к музыке.

Я вошел совершенно спокойно и поклонился с таким же почтительным равнодушием, как будто был в самом деле настройщик. Потом как нельзя пошлее положил шляпу на стул и начал стягивать перчатки, с неловкостью человека, который не привык носить их; наконец, вынул из кармана сосновый ящичек со струнами и принялся их развертывать, все это с приличной простотой и важностью. Синьора продолжала немилосердно колотить по фортепиано, и оно издавало такие звуки, что дикарь убежал бы, заткнув уши. Тут только я догадался, что она нарочно старается расстроить фортепиано для того, чтобы наделать мне побольше хлопот; но в этом было больше кокетства, чем злости, потому что она, по-видимому, расположена была остаться со мной. Я сказал ей с самым серьёзным видом:

— Ваше сиятельство, конечно, находите, что фортепиано довольно верно?

— Да, мне кажется, что оно хорошо настроено и в нем очень приятный тон, — сказала она, кусая губы, чтобы не захохотать.

— Инструмент очень хорош, — продолжал я.

— И в весьма хорошем состоянии, — прибавила она.

— Ваше сиятельство изволите очень хорошо играть на фортепиано.

— Как видите.

— Это очень миленький вальс, и вы его прелестно играете.

— Да можно ли не хорошо играть на фортепиано, так прекрасно настроенном! Вы любите музыку?

— Не очень, ваше сиятельство. Но вы играете с таким чувством!

— Если так, то я буду продолжать.

И она со свирепой улыбкой начала немилосердно коверкать одну из прекраснейших арий bravura, которые я пел при ней в театре.

— Смею спросить, здоров ли ваш братец, сударыня?

— Он на охоте.

— А вы любите дичину, ваше сиятельство?

— До безумия. А вы, сударь?

— Страстно!

— А что вы лучше любите, дичину или музыку?

— Музыку я люблю за обедом, но теперь дичина была бы лучше.

Она встала и позвонила. В ту ж минуту вошел лакей.

— Принеси сюда паштет с дичиной, который пекли сегодня утром.

Через минуту лакей принес огромный паштет и, по знаку госпожи своей, поставил его на фортепиано. На другом конце инструмента явился, как будто по мановению волшебного жезла, большой поднос с тарелками, ножами, вилками и всем необходимым для того, чтобы образованные существа могли насыщаться. Синьора легкой и сильной рукой разломала стену аппетитной корки, сделала большую брешь в крепости, достала куропатку и принялась усердно ее кушать.

Я посмотрел на нее с удивлением, не зная, с ума ли она сошла или меня мистифицирует.

— Что ж вы не кушаете? — сказала она.

— Я не смел без приказания, ваше сиятельство.

— Не церемоньтесь, кушайте, — сказала она, продолжая проворно поедать куропатку.

Этот паштет был так хорош, так аппетитно выглядел, что я последовал философским советам положительного рассудка. Я тоже взял куропатку, поставив тарелку на фортепиано, и принялся есть с таким же аппетитом, как синьора.

«Если это не замок Спящей Красавицы, — подумал я, — и если эта лукавая фея не единственное живое существо во всем доме, то верно, скоро явится какой-нибудь дядя, отец, тетка или что-нибудь подобное, — одним словом, человек, на которого возложена многотрудная обязанность надзирать за этой буйной головкой. И я не знаю, до какой степени покажется приличным странный завтрак постороннего человека с хозяйской дочерью вдвоем у фортепиано. Впрочем, мне что за нужда! Надо посмотреть, к чему поведут все эти шалости, и ежели тут кроется женская ненависть, то когда-нибудь, хоть через десять лет, придет и моя очередь».

Между тем, я искоса посматривал на мою прекрасную хозяйку. Она ела сверхъестественным образом, нисколько не подражая глупостям девиц, которые стыдятся при людях кушать и сидят за столом, сентиментально сжав губки, как будто девицы не люди и не знают печальной необходимости питаться. В то время лорд Байрон еще не ввел в моду недостатка аппетита у женщин. Прихотливая моя синьора кушала на здоровье, как нельзя лучше. Через несколько минут она опять подошла ко мне, достала из паштета кусок зайца и крылышко фазана и отправилась на свое место; посмотрела на меня пресерьёзно и сказала с важным видом философа, который провозглашает важную истину: