Жорж Санд - Il primo tenore

— Восточный ветер ужасно возбуждает аппетит.

— Ваше сиятельство, как кажется, изволите быть одарены славным желудком, — заметил я.

— Да неужели же в пятнадцать лет иметь слабый желудок! — отвечала она.

— Вам пятнадцать лет! — вскричал я, смотра на нее пристально и уронив вилку.

— Пятнадцать лет и два месяца, — отвечала она. — Матушке еще нет тридцати двух лет; она в прошлом году вышла за второго мужа. Не странно ли, что мать выходит замуж прежде дочери? Впрочем, и то сказать, если бы моя миленькая маменька стала ждать, покуда я выйду замуж, она бы успела состариться. Кому придет охота жениться на девушке bella e stupida, хорошенькой, но глупой до крайности!

В серьёзном виде, с которым она надо мной трунила, было столько добродушия, столько веселости. Она, со своими черными глазами и длинными локонами на белой шейке, была такая прелестная шалунья; она притом с такой грациозной, но целомудренной наивностью сидела на своей бархатной подушке, что вся моя недоверчивость, все мои дурные намерения исчезли как дым.

Я хотел было опорожнить графин с вином, чтобы заглушить в себе голос совести. Но тут я оттолкнул от себя графин, оставил тарелку, облокотился на фортепиано и принялся опять ее рассматривать, и притом уже с новой точки зрения.

Число пятнадцать перевернуло мои идеи вверх дном. Чтобы составить себе верное понятие о ком бы то ни было, особенно о женщине, я всегда старался узнать ее лета. Ловкость у прекрасного пола растет так скоро, что иногда, по милости нескольких лишних месяцев, простодушие делается коварством и коварство простодушием. До тех пор я все воображал себе, что синьоре Гримани, по крайней мере, лет двадцать, потому что она была так высока, так полна, и притом в ее взгляде, поступи, малейших движениях было столько самоуверенности, что всякий, увидев ее в первый раз, сделал бы тот же самый анахронизм. Но, посмотрев на нее внимательнее, я убедился в своей ошибке. Плечи ее были широки и дородны, но грудь еще не совсем развилась. По всему своему виду она казалась женщиной, но иногда в манерах, в выражении лица проявлялся ребёнок. Один уже ее дюжий аппетит, совершенное отсутствие кокетства, отважная неприличность свидания со мной наедине, которое она нарочно устроила, — все это доказывало мне ясно, что передо мной не женщина, гордая и хитрая, как мне казалось сначала, но шаловливая пансионерка, и я с ужасом отверг мысль употребить во зло ее безрассудность.

Я совершенно погрузился в это созерцание и совсем забыл, что мне еще надо отвечать на ее вызов. Она посмотрела на меня пристально, и в этот раз я уже старался не избегать ее взглядов, а только анализировал их. У нее были прекраснейшие черные глаза, большие, навыкате, и смотрели они прямо, быстро и, казалось, вмиг обнимали все предметы. Этот редкий у женщин взгляд был полновластный, но не бесстыдный. Он казался действием души мужественной, гордой и благородной, и как будто говорил: «Не скрывайтесь от меня. Мне нечего скрывать ни от кого на свете».

Увидев, что я спокойно выдерживаю ее испытующие взгляды, она была встревожена, но не оробела, и вдруг, встав со своего места, сама вызвала меня на объяснение, которого я хотел от нее потребовать.

— Синьор Лелио, — сказала она, — теперь, как вы позавтракали, не угодно ли вам будет объяснить мне, зачем вы сюда изволили пожаловать?

— С удовольствием, синьора, — отвечал я, подходя к ней, чтобы взять тарелку и чашку, которые она поставила на пол, и отнести их на фортепиано, — только позвольте мне прежде всего спросить вас, должен ли настройщик отвечать вам, сидя за фортепиано, или актер Лелио может говорить стоя и держа шляпу в руках, чтобы уйти тотчас, как аудиенция кончится.

— Не угодно ли будет синьору Лелио сесть вот здесь, — сказала она, указав на кресла, стоявшие справа у камина, — а я сяду вот тут, — прибавила она, садясь слева у камина, футах в шести от меня.

— Синьора, — сказал я, садясь, — чтобы исполнить ваше приказание, я должен начать немножко издалека. Месяца два назад я играл в театре Сан-Карло, в опере «Ромео и Джульетта». В одной ложе, подле самой сцены, сидела…

— Я вам помогу, — сказала синьора Гримани. — В одной ложе подле самой сцены, справа, сидела девушка, которая сначала показалась вам красавицей. Но потом, когда вы рассмотрели ее хорошенько и заметили, что у нее в лице нет никакого выражения, вы сказали одной из актрис вполголоса, однако же так громко, что девушка могла это слышать…

— Ради Бога, синьора, — вскричал я, — не повторяйте этих несчастных слов, которые у меня вырвались в минуту помешательства! Я должен вам сказать, что у меня чрезвычайно раздражительные нервы, и припадки бывают иногда до того сильны, что я совсем с ума схожу. В эти минуты все меня тяготит, все меня пугает, во всем вижу я злое намерение…

— Я вас не спрашиваю, отчего вам вздумалось так откровенно выразить свое мнение насчет девушки, которая сидела в ложе подле самой сцены. Расскажите мне только остальную часть истории.

— Для ясности драмы я непременно должен остановиться на прологе… Меня в то время мучил приступ лихорадки, начало опасной болезни, от которой я едва только оправился, и мне казалось, что на восхитительном личике этой девицы изображается холодная ирония и глубокое презрение. Сначала это меня приводило в нетерпение, потом смущало. Наконец, растревожило до того, что я совершенно забылся и решился на грубость, чтобы только как-нибудь разрушить очарование, которое оковывало мои способности и лишало меня всех моих чувств в самом сильном и важном месте трудной роли. Я должен вам признаться в своей слабости: я верю магнетизму, особенно в те дни, когда чувствую себя нездоровым. Я воображал, что девица, сидевшая в ложе подле сцены, производила на меня пагубное влияние. Во время жестокой болезни, которая началась на другой день после моего проступка, эта девица не раз являлась мне во время бреда, но всегда гордая, надменная, всегда грозила мне, что я дорого заплачу за оскорбительную нелепость, которая у меня вырвалась. Вот, синьора, первая часть моей истории.

Я уже готовил было щит, чтобы принять тучу острых эпиграмм в вид комментария на мой справедливый, но, надо признаться, довольно невероятный рассказ. Однако же синьора Гримани, взглянув на меня с кротостью, которая показалась мне очень удивительной на ее прекрасном, но строгом лице, нагнулась немножко на ручку своих кресел и сказала:

— В самом деле, синьор Лелио, по вашему лицу видно, что вы были очень больны. И, признаюсь вам, когда я вас вчера увидела, мне пришло в голову, что, верно, я не рассмотрела вас на сцене, потому что вы мне казались годами десятью моложе. Теперь вы мне не кажетесь старше, чем в театре, но только заметно, что вы были больны, и мне очень жаль, что я отчасти этому причиною…