Жорж Санд - Il primo tenore

— Я говорю, что этот человек не настройщик, что он не настраивает вашего фортепиано, что он отроду не настраивал фортепиано. Я говорю, что он с вас глаз не спускает, следует за малейшими вашими движениями, с наслаждением прислушивается к вашим словам. Я говорю, что этот человек видел вас где-нибудь — в Неаполе, во Флоренции, в театре или на гулянье — и влюбился в вас.

— И что он переряженный пробрался сюда, может быть, чтобы обольстить меня… О злодей! О изверг!

И она покатилась на садовую скамейку, хохоча во все горло. Кузен, взбешенный, пошел к дверям залы. Я тотчас бросился к своему месту и схватил фортепианный молоток с твердым намерением убить его, если он осмелится меня оскорбить. Я видел, что это один из тех людей, которые драться не любят, но очень храбры, если их рассердят недалеко от передней. «Я убью его, когда он еще не успеет схватиться за звонок!» — подумал я, сжимая в руках молоток и посматривая вокруг себя. Но этот драматический цвет моего приключения скоро изменился.

Я увидел, что синьора опять водит своего кузена под руку по террасе. По временам они останавливались перед стеклянной дверью — она с насмешливым, а он со смущенным видом. Я не знал уже, что между ними происходит, и мне было ужасно досадно.

Вдруг вместе с ними на террасе появилась хорошенькая горничная. Синьора с жаром что-то ей говорила, то смеясь, то с повелительным видом. Горничная, по-видимому, не решалась исполнить приказания госпожи своей, а Гектор как будто уговаривал ее не делать шалостей. Наконец горничная подошла ко мне со смущённым видом и сказала, краснея до самых ушей:

— Извините, синьор, барышня приказала сказать вам… Она сама так изволила сказать, что вы наглец, и что вы бы лучше хорошенько настраивали фортепиано, чем смотрели на нее. Извините, сударь… Я думаю, что барышня шутит.

— Я тоже. Поди поклонись от меня своей барышне и скажи, что я и не думал смотреть на нее. Сказать тебе правду, душенька, я увидал тебя в саду; ты такая хорошенькая, я засмотрелся на тебя и забыл о фортепиано.

— На меня, синьор? — сказала она, покраснев еще более. — Вы изволите смеяться надо мной!

— Да ты во сто раз лучше госпожи своей.

При этих словах я обнял ее и поцеловал так быстро, что она не успела отвернуться.

Эта горничная была хорошенькая крестьянка, молочная сестра синьоры Гримани; такая же черноволосая, высокая, стройная, но стыдливая и простодушная настолько же, насколько госпожа ее была хитра и решительна. В это самое время синьора подошла к дверям, притащив и своего глупца кузена. Бедная горничная сгорела от стыда, что ее поцеловали при барыне, закрыла лицо своим голубым передником и убежала. Синьора, конечно, тоже совсем не ожидала, что я так философски принял ее обиды; она отступила на два шага, а кузен, который ничего не видел, несколько раз спрашивал: «Что такое? Что такое?» Горничная продолжала бежать, не отвечая, а синьора захохотала, но хохотом совсем не натуральным. Я притворился, будто не слыхал ее смеха.

Через насколько минут она явилась уже одна и подошла ко мне с видом, которому хотела придать выражение строгости, но между тем ясно было, что она смущена и огорчена.

— Счастье ваше и мое, синьор, — сказала она не совсем твердым голосом, — что кузен мой прост и легковерен. А то, уверяю вас, что он ревнив и сварлив.

— Неужели? — спросил я спокойно.

— Не шутите, синьор, — сказала она с досадой. — Влюбленный всегда легковерен. Но кого зовут Гримани, тот всегда храбр.

— Я в этом и не сомневался, синьора, — отвечал я по-прежнему.

— Так прошу покорно, синьор, — сказала она с живостью, — впредь не приходить сюда, потому что все эти шутки могут очень плохо кончиться.

— Как вам угодно, синьора, — отвечал я с неизменным хладнокровием.

— Эти шутки, однако же, видно, забавляют вас, потому что вы, кажется, не расположены их окончить.

— Я забавляюсь ими только из повиновения, ваше сиятельство, как в Италии забавляются под правлением великого Наполеона. Я хотел уйти уже с час назад, но это было вам не угодно.

— Мне было не угодно? И вы смеете говорить, что это было мне не угодно?

— Я хотел сказать, синьора, что вы об этом не подумали. Я ждал, чтобы вы доставили мне какой-нибудь предлог уйти, не окончив своего дела и не навлекая на себя подозрения. Я сам ничего не мог придумать. Странно было бы настройщику оставить инструмент в подобном положении. Чтобы не компрометировать ни себя ни вас, я завтра приду опять…

— О, нет, вы не придёте.

— Извините, синьора; приду непременно.

— Да как же вы смеете? По какому праву?

— Я приду для того, чтобы удовлетворить любопытство синьора Гектора, которому очень хочется знать, кто я такой. Приду по праву, которое вы мне дали тем, что смеялись с ним надо мной.

— Вы, кажется, грозите, синьор Лелио? — сказала она, скрывая свои страх под маской гордости.

— Нисколько. Не бояться другого — не значит еще угрожать ему.

— Но Гектор вам ни слова не говорил. Он нисколько не виноват в моих насмешках.

— Но он ревнив и сварлив… Сверх того, он храбр. Я, синьора, не ревнив, потому что не имею на то никакого права. Но я тоже сварлив и, может быть, я тоже не трус, хоть и не Гримани.

— О, я в этом уверена, Лелио! — вскричала она таким тоном, что я вздрогнул с головы до ног, потому что ничего подобного еще не слыхал от нее.

Я с удивлением посмотрел на нее. Она потупила глаза с видом вместе и гордым и скромным. И я опять был обезоружен.

— Синьора, — сказал я ей, — я буду делать, что вы прикажете, как вы прикажете, и только то, что вы прикажете.

Она несколько времени молчала, как будто не зная, на что решиться.

— Прийти еще раз под видом настройщика невозможно, — сказала она, — это повредило бы моему доброму имени. Гектор непременно скажет тетушке, что, по его мнению, вы не настройщик, а какой-нибудь искатель приключений; а если тетушка это узнает, она скажет маменьке. О, Лелио, вы знаете, я дорожу только одним человеком на свете — матушкой! Я боюсь только одного — как бы не огорчить ее! А она меня, однако, очень плохо воспитала… вы видите!.. она ужасно меня избаловала… Но она такая добрая, такая милая, и всегда так печальна… Она меня так любит!.. Ах, если бы вы знали!

И крупная слеза скатилась с черных ресниц синьоры; она хотела было удержать ее, но не могла, и слеза упала на ее руку.

В волнении, вне себя, побежденный наконец богом любви, с которым нельзя шутить не наказанно, я прильнул губами к этой прелестной ручке, и слеза, которую я вдохнул в себя, как тонкий яд, разлила пламень в моей внутренности.

В эту минуту послышались шаги кузена; я поспешно встал и сказал:

— Прощайте, синьора. Клянусь честью, я буду слепо вам повиноваться. Если вашему братцу вздумается оскорбить меня, я не стану защищаться. Пусть я лучше прослыву трусом, чем заставлю вас пролить еще хоть одну слезу…