Джакомо Казанова - История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби

Еврей этот, невежественный, болтливый и бестолковый во всем, кроме своего ремесла, прежде всего принес мне поздравления, что именно меня избрали ему в компанию. Вместо ответа я пожертвовал ему половину своего обеда, который он отверг, сказав, что употребляет только особую кошерную пищу и что дождется вкусного домашнего ужина, ибо маловероятно, чтобы человека его положения держали здесь без постели и еды; скорее всего его отправят домой. Я возразил ему, что именно так обошлись со мной, на что он скромно заметил, что между нами существует известная разница. Он мне прямо заявил, что государственные инквизиторы наверняка ошиблись, приказав заточить его в тюрьму, что, вероятно, они уже обнаружили свою оплошность, но не знают, как ее исправить. Я ему ответил, что, возможно, теперь ему назначат содержание: раз тюрьмы он никоим образом не заслуживает, то государство несет перед ним известные обязательства. Он нашел мои доводы справедливыми; будучи маклером, он считал себя лучшим специалистом в области торговли и тайно давал весьма выгодные советы пятерым многоопытным негоциантам высочайшего ранга. «Вам очень повезло, — сказал он, — слово чести, что и месяца не пройдет, как я вызволю вас отсюда. Я знаю, с кем и как мне следует переговорить». Я ответил, что целиком полагаюсь на него. Не стоило придавать значения бахвальству этого болвана, возомнившего себя большой персоной. Хотя я его и не просил, он решил пересказать то, что обо мне судачат, и скоро наскучил, ибо знал лишь то, о чем толковали на сборищах самых больших дураков в городе. Чтобы отвлечься, я взялся за книгу, но читать он мне не дал; он любил поговорить, причем исключительно о собственной персоне.

Я не осмелился зажечь лампу, и, поскольку приближались сумерки, он согласился разделить со мной хлеб и стакан кипрского вина, отказать ему в которых у меня не хватило духа; я также предложил ему свой тюфяк, служивший ложем всем вновь прибывшим. Назавтра ему принесли постель, белье и кошерную пищу. Я терпел это наказание почти три месяца, поскольку, прежде чем перевести его в «Четверку», секретарь трибунала должен был неоднократно с ним побеседовать, чтобы вывести этого мошенника на чистую воду и заставить расторгнуть незаконные сделки, которые он заключал с огромной для себя прибылью. Он сам признался мне, что приобрел у достопочтенного Дом. Мик*** процентные бумаги, которые могли стать собственностью покупателя лишь после смерти кавалера [60] Кавалер (cavalier) — статус, на который могли претендовать члены особо привилегированных семей, которым доверялось представлять дожа перед коронованными особами. Ант***, отца господина Мик***; он добавил, что продавец действительно терял на этом сто процентов; при этом следовало учесть, что покупатель лишился бы всего, если бы сын опередил отца и отправился на тот свет раньше.

Когда мне стало ясно, что этот несносный сосед остается со мной еще на неопределенное время, я твердо решил зажечь лампу; и тогда он заверил меня, что никому не скажет ни слова, однако этот болтун хранил тайну, только пока сидел со мной в камере, поскольку потом Лоренцо сразу стало об этом известно; правда, к счастью, он не предпринял никаких мер. Общество этого человека удручало меня; оно мешало осуществлять мой план. Тщеславный фанфарон с глазами на мокром месте, временами пугливый, легко впадающий в отчаяние, он требовал от меня, чтобы я громко соглашался с его утверждениями, будто заточение дурно повлияет на его репутацию. Я же сказал, что ему нечего опасаться за свою репутацию, а он поблагодарил меня, расценив насмешку как комплимент. Как-то я решил развлечься и стал уверять его, что скупость — его главный грех; и если бы инквизиторам захотелось позабавиться и они стали бы давать ему деньги вперед на условиях, что он будет добровольно находиться в заключении, то они могли бы держать его в тюрьме хоть всю жизнь. Он не стал отрицать, что за кругленькую сумму мог бы решиться пробыть в тюрьме еще какое-то время, но только для того, чтобы вернуть потерянные деньги. Этого хватило, чтобы заставить его признаться, что если бы ему предложили еще бóльшую сумму, то по истечении оговоренного срока он продлил бы договор; вместо того чтобы почувствовать себя уязвленным, он стал смеяться вместе со мной. Как и все нынешние евреи, он был талмудистом и силился доказать мне, что очень религиозен, поскольку обладает глубокими познаниями в этой области. Впоследствии, изучая род людской, я понял, что бóльшая часть человечества считает, что основное в религии — это соблюдение обрядов.

Этот чрезвычайно тучный еврей почти не вылезал из кровати, и случалось, что ночью он страдал от бессонницы, тогда как я спал очень крепко. Однажды он додумался разбудить меня, выведя из сладкого забытья. Я ехидно поинтересовался, для чего он меня разбудил, и он ответил, что поскольку не может спать, то просит, чтобы я из сострадания поболтал с ним, и таким образом он надеется спокойно заснуть. Вне себя от возмущения, я сначала ничего не ответил; но как только ко мне вернулась способность разговаривать с ним сдержанно, я сказал ему, что, без сомнения, бессонница — это ужасное мучение и что я ему сострадаю, но если в другой раз ради облегчения собственных мук он вновь осмелится лишить меня величайшего из благ, дарованного природой в момент наивысшего моего несчастья, я встану и придушу его. Он не ответил. Больше он меня не будил.

Не думаю, чтобы я действительно придушил его; но знаю только, что он ввел меня в такое искушение. Когда человек, томящийся в тюрьме, сладко спит, он больше не узник, раб забывает во сне о своем рабстве, а король о своей короне. Поэтому тот, кто будит узника, подобен палачу, явившемуся лишить его свободы и вновь погрузить в пучину бед. Следует добавить, что обычно спящий узник грезит о свободе, и иллюзия эта уводит его далеко от действительности. Я поздравил себя с тем, что не приступил к осуществлению плана побега до появления этого человека. Он твердо потребовал, чтобы нам подметали камеру. Я сделал вид, что от этого болею, и тюремщики не стали бы следовать его приказу, если бы я воспротивился, но в моих интересах было проявить покладистость.

В Страстную среду Лоренцо сообщил, что после колокола Терца к нам поднимется господин секретарь, чтобы нанести традиционный визит перед Пасхой: он ежегодно навещает узников как для того, чтобы внести успокоение в души тех, кто желает получить Святое причастие, так и для того, чтобы услышать, есть ли у узников жалобы на стражника, «что меня ничуть не беспокоит, — заявил он, — ибо вы не сможете ничего сказать против меня». Лоренцо велел нам одеться согласно этикету. Он сказал, что если я желаю отпраздновать Пасху, то мне остается только дать ему распоряжения. Я попросил прислать исповедника.