Джакомо Казанова - История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби

Я обнаружил его список книг и немедленно написал ответ на половинке того же листка. Я сообщил им мое имя; описал историю моего заключения в тюрьму и надежды на скорейшее освобождение, ибо держат меня здесь, по всей вероятности, из-за сущих пустяков. Я не стал им рассказывать о дыре в полу. Назавтра я отослал им книгу и получил взамен новую, в которой обнаружил письмо на шестнадцати страницах от отца Бальби. Граф Асквини ни разу мне не написал. Монах рассказал мне историю своих злоключений. Он находился в Пьомби уже более четырех лет из-за нескольких незаконнорожденных детей, которых признал своими сыновьями, окрестив и неосторожно дав им свое имя. Отец-настоятель в первый раз сделал ему внушение, во второй пригрозил, а на третий раз пожаловался в суд, по решению которого монаха заточили в тюрьму, и настоятель теперь сам посылал ему обед по утрам. Он исписал четыре страницы в свое оправдание, где излагал прописные истины. Среди прочего он заявлял, что ни настоятель, ни государственные инквизиторы не вправе распоряжаться его совестью, и поэтому оказанное ими давление есть не что иное, как тирания и жестокий деспотизм; он писал, что, понимая в глубине души, что это его собственные дети, он не мог лишить их тех преимуществ, которыми наделяло их его имя, и что честный человек мог отправить в сиротский приют, именуемый в Венеции la Pieta [77] Милосердие (ит.) . , только детей, рожденных от инцеста, поскольку условия в этом приюте способны спровоцировать публичный скандал. Он добавил, что матери этих троих сыновей, пусть даже девушки бедные и вынужденные работать горничными, чтобы сводить концы с концами, особы достойные, ибо не совершали ничего предосудительного с точки зрения морали, пока не познакомились с ним, а поскольку ошибка, которую они совершили из любви к нему, стала достоянием гласности, то самое малое, чем он мог загладить свою вину, это признать своим плод их любви и тем самым помешать клеветникам приписать этих детей неродным отцам. Заканчивал он словами, что не может идти наперекор природе, отказавшись от отцовского чувства. Написав много недобрых слов о своем настоятеле, он заметил, что тому не грозит повторение подобной ошибки, поскольку благочестивая нежность этого старца распространяется только на учеников, которым он и уделяет все свое внимание.

Прочитав это письмо, я представил себе человека его написавшего: чудаковатого, порочного, способного, пусть даже и неосознанно, ввести в заблуждение своими умозаключениями, к тому же распутного, злого, глупого и неблагодарного, поскольку, сперва сообщив мне, что будет весьма огорчен, если лишится общества старика, располагавшего книгами и деньгами, тут же расписал на двух страницах его недостатки и комические черты. Не будь я в тюрьме, я ни за что не ответил бы человеку такого рода; но, находясь в заключении, я должен был извлекать пользу из всего. За переплетом книги я нашел два пера и тушь, а в книге — два листка бумаги, что позволило мне писать с полным комфортом.

Остальную часть его длинного письма составляла история всех пленников, содержащихся теперь в Пьомби, а также и тех, кто побывал в ней, но уже вышел на свободу за те четыре года, которые он там провел. Он мне открылся, что стражник по имени Никколо тайком покупает ему все, что он просит, и сообщает имена всех узников и то, что происходит в других камерах, и, дабы убедить меня в этом, он рассказал о дыре, которую, вероятно, именно я проделал в полу своей бывшей камеры, откуда меня перевели, чтобы на следующий день разместить там патриция [78] Патриции (от лат. Patricii, pater — «отец», то есть «потомки отцов») — представители родовой аристократии. Пр. Дж. С***. Он написал, что Лоренцо провел два часа, оставив меня в одиночестве, в поисках плотника и слесаря, чтобы заделать дыру, и потребовал у ремесленников, чтобы они молчали под страхом смертной казни. Никколо уверил его, что еще день, и я совершил бы побег, о котором бы много говорили, и Лоренцо за это казнили бы через удушение, поскольку было ясно, что, несмотря на то, что он изображал крайнее изумление при виде дыры в полу и делал вид, будто разъярен, на самом деле он, должно быть, со мною заодно, поскольку только он сам мог снабдить меня инструментами, которых так и не нашли, наверное, потому, что я сумел незаметно их ему вернуть. Никколо также рассказал, что синьор Бр*** пообещал дать Лоренцо тысячу цехинов после моего побега, которые тот рассчитывал получить, ничем не рискуя и уповая на протекцию почтеннейшего Д***, друга его жены; все стражники были уверены в том, что он найдет способ помочь мне бежать, не потеряв при этом места. Он также сказал, что они не посмеют сообщить господину секретарю о вымогательстве, поскольку опасаются, что, если Лоренцо выйдет сухим из воды, он им отомстит, оставив без работы. Отец Бальби завершал свое послание просьбой доверять ему. Он просил меня поведать историю про дыру и про то, от кого я получил необходимые инструменты, уверяя, что, хотя его и снедает любопытство, тайну хранить он умеет. Я не сомневался в его любопытстве, но у меня были сомнения насчет его умения держать язык за зубами: то, о чем он просил меня рассказать, уже свидетельствовало о его чрезмерной болтливости. Я понял, что с ним следует вести себя крайне осторожно и что я легко сумел бы заставить человека такого сорта делать все, чтобы обрести свободу.

Я провел весь день, сочиняя ответ, но из-за стойкого подозрения я медлил и не отправлял его. Мне пришло в голову, что эта переписка могла быть спровоцирована Лоренцо для того, чтобы узнать, где спрятаны инструменты, которыми я разломал пол. Поэтому я написал ему короткое письмецо, где сообщал, что из-за сильнейшей головной боли не в состоянии ответить ему подробно, а пока что надеюсь удовлетворить его любопытство сообщением о том, что большой нож, с помощью которого я проделал дыру в полу, находится под подоконником окна в коридоре, куда я успел его спрятать, пока находился один в новой камере, и куда Лоренцо не додумался заглянуть, и я не знаю, что мне теперь делать с этим ножом. Это лжепризнание позволило мне пребывать три дня в спокойном состоянии духа, поскольку, если бы мое письмо перехватили, стражник должен был бы проверить тайник под окном, а я не заметил ничего необычного в поведении тюремщиков.

Отец Бальби ответил, что он так и думал, что у меня есть большой нож, поскольку Никколо сказал ему, что меня не обыскивали перед тем, как поместить в камеру. По его словам, Лоренцо узнал, что люди мессера гранде не обшаривали мои карманы, и не сомневался в том, что оружие находится у меня. Он сказал, что не считал своим долгом обыскивать меня, получив из рук мессера гранде, поскольку полагал, что это было непременным ритуалом, и в случае, если бы мой побег удался, это обстоятельство могло бы спасти ему жизнь, ибо вся вина легла бы на другого. Мессер гранде мог бы сказать, что он пришел, когда я еще лежал в постели и одевался у него на глазах, поэтому у него не было необходимости приказать обыскать меня, поскольку он не сомневался, что оружия у меня на себе нет. Он заканчивал письмо советом довериться Никколо и передать с ним нож. Этот монах отличался чрезмерным любопытством и желал знать все и обо всем, и Никколо, с его пристрастием к болтливости, был для него настоящей находкой. Его письма забавляли меня, раскрывая при этом его недостатки. Он сообщил, что графу Асквини семьдесят лет и из-за огромного живота и сломанной много лет назад и неправильно сросшейся ноги теперь он хромает. Он не богат и поэтому в Удине занимался ремеслом адвоката, защищая права крестьян, которых дворяне хотели лишить голоса на выборах в местные собрания. Притязания крестьян нарушали общественное спокойствие, поэтому дворяне обратились в трибунал, который приказал графу Асквини отказаться от своих клиентов! Он ответил, что согласно муниципальному кодексу он должен защищать конституцию, и не подчинился приказу. Государственные инквизиторы велели схватить его, несмотря на кодекс, и заключить в Пьомби, где в течение пяти лет в ожидании свободы он мог развлекаться чтением. Как и я, он получал по пятьдесят сольдо в день, но имел преимущество сам распоряжаться своими деньгами, что позволило ему скопить несколько десятков цехинов, поскольку на жизнь он тратил от десяти до двенадцати сольдо в день. Монах же, у которого не было ни гроша, написал мне много гадкого о своем товарище, как и следовало ожидать, обвиняя того в скупости. Он сообщил мне, что в камере напротив моей содержатся два брата из области семи коммун [79] Область Северной Италии, заселенная германцами, к северу от города Виченца, между реками Астико и Брента. Этот район долго сохранял независимость, и здесь сформировалась своеобразная германоязычная культура. , которые оказались здесь тоже из-за неповиновения; у старшего из них началось буйное помешательство, и его держат связанным. В другой камере сидят двое нотариусов. Граф из Вероны из рода Пинд*** заключен на неделю за то, что ослушался приказа явиться в трибунал. Никколо сказал, что синьор этот — исключительной знатности: его слугам даже было дозволено передавать ему письма в собственные руки.