Джакомо Казанова - История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби

На следующий день, после того как я послал халат, я очень веселился. Взволнованный и дрожащий от страха отец Бальби написал, что Лоренцо зашел к ним на чердак, держа в руках развернутый халат, и хотя он не подал виду, что ему что-то известно, он наверняка нашел пику и припрятал ее. Он сказал, что в отчаянии, ибо это непоправимое несчастье произошло по его вине; он даже обвинял меня в том, что я не продумал этот план, прежде чем исполнить его. Я написал ему тем же утром, что в халате ничего не было спрятано и послал я его только для того, чтобы он понял, что может доверять мне и знать на будущее, что имеет дело со здравомыслящим человеком. Одновременно я изложил ему свой план, назначенный к исполнению на день святого Михаила, и попросил проявить особую ловкость в тот момент, когда он будет брать из рук Лоренцо блюдо, поставленное на книгу, ибо эта передача из рук в руки и станет для нас самым опасным действием, потому что именно в этот момент и может быть обнаружен злосчастный инструмент. Я посоветовал ему не бросать нетерпеливых взглядов на края книги, поскольку вполне естественным образом взгляд Лоренцо проследует в том же направлении, он увидит торчащие концы пики, и тогда все будет кончено.

Накануне этого счастливого дня я завернул эспонтон в бумагу и засунул поглубже за корешок книги; и вместо того, чтобы он выступал на два дюйма с одной стороны, я сделал так, чтобы он одинаково выступал с обеих сторон — на один дюйм справа и на один слева. Было бы странным, если бы Лоренцо смотрел на один край книги более пристально, чем на другой, и, разместив эспонтон таким образом, я счел, что сократил опасность ровно наполовину.

Лоренцо появился рано утром с огромным котлом, в котором кипели макароны; сначала я поместил масло на жаровню, чтобы растопить его, а потом посыпал макароны сыром; я вооружился шумовкой и начал наполнять блюда макаронами, обильно поливая их маслом и посыпая сыром каждую новую порцию, и остановился, только когда большое блюдо, предназначенное монаху, было заполнено доверху. Макароны плавали в масле; еще немного, и оно перелилось бы через край. Диаметр этого блюда почти вдвое превышал размер Библии. Я взял блюдо и поставил его на фолиант, который лежал возле двери камеры, а затем поднял все вместе на вытянутых руках так, что переплет был обращен к Лоренцо, и попросил его тоже вытянуть руки. Я осторожно поставил на них книгу с блюдом, стараясь, чтобы не перелилось масло. Передавая ему этот ценный груз, я неотрывно смотрел ему в глаза и, к большой своей радости, убедился в том, что он не отводит взгляда от масла, опасаясь, что оно разольется. Он принял ношу из моих рук, сетуя, что я положил слишком много макарон на блюдо, при этом не отрывая от них глаз и повторяя, что если масло разольется на книгу, то это произойдет не по его вине. Как только я увидел, что он взял Библию, я уже не сомневался в успехе, поскольку, когда фолиант находился у меня в руках, концы пики были укрыты от моего взгляда на ширину книги и практически стали не видны ему, когда Библия перешла в его руки. Они были расположены на уровне его плеч, и ему незачем было поворачивать голову или смотреть на один или другой конец выступавшего орудия; они никоим образом не должны были интересовать его, к тому же ему пришлось бы приложить для этого определенные усилия, а единственное, на чем он должен был сосредоточиться, так это стараться как можно ровнее держать блюдо. Он ушел, а я провожал его глазами, пока он не спустился по ступенькам, чтобы попасть в камеру монаха. Через мгновение я услышал, как кто-то трижды высморкался: это был сигнал, что груз доставлен. Тогда я положил макароны себе на блюдо, а Лоренцо вернулся, чтобы уверить меня, что на Библию не пролилось ни капли масла.

Отцу Бальби потребовалась неделя, чтобы проделать в крыше своей камеры такое отверстие, через которое можно выбраться наружу. Он каждый раз отклеивал с потолка большой эстамп, который затем прикреплял обратно с помощью размоченного слюной хлебного мякиша, чтобы никто не заметил результатов его труда.

Восьмого октября он написал мне, что всю ночь долбил разделяющую нас стену, но что сумел извлечь только одну плитку. Он явно преувеличивал сложность процесса разъединения закрепленных прочным цементом кирпичей; он обещал продолжать работу, но в каждом письме твердил, что мы сами усугубим свое положение, поскольку ничего у нас не получится, а когда наш план обнаружат, мы за это дорого заплатим. Я постоянно подбадривал его, призывая продолжать работу, и заверял, что не сомневаюсь в успехе дела; главное, чтобы он сумел проделать необходимое отверстие в моей камере. Увы! Сам-то я ни в чем не был уверен, но нужно было либо действовать таким образом, либо вообще отказаться от побега. Как мог я рассказать ему то, что мне самому не было известно? Я жаждал выйти отсюда — это все, что я знал, и думал лишь о том, что нужно все время двигаться вперед и остановиться лишь в том случае, если на пути возникнет непреодолимое препятствие. Я где-то читал, что не следует рассуждать относительно великих начинаний, а нужно попросту осуществлять их, не пытаясь оспаривать у фортуны ту власть, которую она имеет над всеми людскими деяниями. Если бы я сообщил эти истины отцу Бальби, если бы я открыл ему эти высокие философские тайны, он бы счел меня сумасшедшим.

Его работа оказалась действительно трудной только в первую ночь; уже в последующие чем больше он извлекал плиток, тем легче поддавались другие. В конце он подсчитал, что вынул из стены тридцать шесть кирпичей. Шестнадцатого октября в восемнадцать часов, в то время как я развлекался переводом оды Горация, я вдруг услышал топот наверху и сразу же раздались три удара. Я поднялся и тотчас постучал в то же место тремя сходными ударами: то был условный сигнал, чтобы убедиться в том, что мы не ошиблись. Через минуту я услышал, как он начал работать, и стал молить Бога, чтобы тот ниспослал удачу монаху. К вечеру отец Бальби приветствовал меня тремя другими ударами, на которые я тотчас ответил, и он удалился, пройдя через стену в свою камеру. На рассвете следующего дня я получил его письмо, в котором он писал, что если бы моя крыша состояла только из двух рядов досок, то он, без сомнения, справился бы с работой за четыре дня, потому что доска, которую он продолбил, имеет всего один дюйм толщиной. Он обещал мне, что сделает небольшой желобок по кругу, как я его учил, и изо всех сил постарается не проткнуть насквозь последнюю доску, потому что любая самая маленькая трещина в моей камере могла бы навести на мысль о наружном разломе. Он повторял заученный урок, обещая, что будет продвигаться вглубь до тех пор, пока останется лишь самая малость в последней доске, так что после моего сигнала он надеется, что за четверть часа сможет проделать дыру. Я уже назначил этот момент. Работа должна была быть закончена в четверг, и я рассчитывал завершить отверстие к полудню субботы, чтобы доделать все остальное, отодрав доски главной крыши, находившиеся непосредственно под свинцовыми пластинами, покрывавшими дворец.