Джакомо Казанова - История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби

В марте 1755 года я снял квартиру в доме одной вдовы на набережной, которую в Венеции именуют fondamente nove [9] Fondamente nove (ит.) — улица, которая идет вдоль одноименного канала и одновременно служит основанием (фундаментом) зданий. , убедив синьора Бр***, что это новое местопребывание необходимо для моего здоровья, поскольку приближалось лето, а в сильную жару, от которой страдаешь, находясь внутри города, необходимо обосноваться в квартале, открытом свежему воздуху и прохладе северного ветра. Этот господин, находивший разумным все, что бы я ни пожелал, одобрил мое намерение, удовлетворившись тем, что я пообещал ежедневно захаживать к нему на обед. Истинная же причина, побудившая меня покинуть его дворец, заключалась в том, что я намеревался поселиться поближе к любимой девушке. Подробности этой интриги не имеют ничего общего с историей, о которой идет речь, поэтому я избавляю от них моего читателя.

Двадцать пятого июля за четверть часа до восхода солнца я покинул Erbaria, отправившись спать. Эрбариа — это место на набережной Большого канала, примыкающее к мосту Риальто; оно называется так, потому что там находится фруктовый, цветочный и зеленной рынок. Господа и дамы легких нравов, проведя ночь предаваясь гастрономическим утехам или карточному азарту, по обыкновению отправляются туда пройтись перед сном. Эта прогулка говорит о том, что нация способна без труда изменить свой характер. Венецианцы прошлого — скрытные во всем, что касалось политики и галантных приключений, — уступили место современным, предпочитавшим ни из чего не делать тайны. Эрбариа радует глаз, но живописность — это только предлог. Сюда ходят, скорее дабы показать себя, нежели что-то увидеть, а женщинам здесь нравится больше, чем мужчинам: они желают продемонстрировать всему миру, что им нечего стесняться; кокетство здесь исключено из-за небрежности одеяний. Наступает новый день, но, кажется, никто этого не замечает: для них это лишь конец предыдущего; каждая женщина и каждый мужчина должны увидеть друг в друге следы распутства: мужчины должны афишировать скуку, вызванную проявлениями опостылевшей всем учтивости, а женщины — явить то, что осталось от нарядов, с которыми обошлись без должного уважения. Всем надлежит выглядеть усталыми, выказывая тем самым потребность отправиться спать. Я никогда не упускал возможности присутствовать на этой прогулке, наблюдая за ее законами, чаще всего безо всяких задних мыслей.

В этот час все обитатели моего дома уже должны были спать. Каково же было мое изумление, когда я увидел, что входная дверь открыта. Оно еще больше усилилось, когда я заметил, что замок сломан. Я поднимаюсь и застаю всю семью на ногах, а хозяйку — весьма подавленной из-за визита, перевернувшего вверх дном весь дом. Она рассказала, вся дрожа, что за час до рассвета Messer grande (мессер гранде — так называется должность командира республиканских сбиров [10] Сбир — полицейский стражник. ) выломал дверь, ворвался в дом вместе со своими людьми и учинил тщательнейший обыск, не исключая и мою квартиру, в которой он осмотрел все потайные уголки. Не найдя ничего предосудительного, он сообщил хозяйке, что якобы накануне утром ей принесли в дом дорожный сундук и ему известно, что сундук этот заполнен солью [11] Соль была важной статьей венецианского экспорта, и в Республике действовали строгие законы, направленные против контрабанды солью. ; она показала этот сундук, полный не соли, а одежд графа Секуро, друга дома, который прислал его сюда из деревни. Увидев это, мессер гранде удалился. Я уверил мою хозяйку, что добьюсь для нее полной сатисфакции, и, не испытывая ни малейшей тревоги, улегся спать.

Я проснулся в полдень, чтобы отправиться на обед к синьору Бр***, которому рассказал об этой истории и добавил, что считаю необходимым, чтобы эта женщина получила соответствующую компенсацию, поскольку закон гарантирует покой любому дому, кроме тех, где совершено преступление. Я сказал, что неблагоразумный представитель закона должен, как минимум, лишиться своего поста. Мудрый старец, очень внимательно выслушав меня, заявил, что даст мне ответ после обеда. Мы весьма весело провели два часа в обществе двух других дворян, столь же набожных и благочестивых, как и хозяин дома, хотя и моложе его; оба они, разделяя его высокое мнение обо мне, были моими милейшими друзьями. Моя тесная дружба с этими тремя достойнейшими господами вызывала удивление тех, кто ее наблюдал: о ней судачили как о редчайшем явлении, суть которого оставалась непонятна, поскольку было неясно, как эта троица могла сойтись со мной характерами и как я мог сойтись характером с ними, ибо они являли собой непреходящие ценности и добродетель, тогда как я — лишь суетность и пороки. Злые языки придумывали недостойные объяснения; все это противоестественно, твердили они, к этому примешивалась и клевета: здесь наверняка кроется тайна и нужно ее раскрыть. Двадцать лет спустя я узнал, что за нами следили и что самым искушенным инквизиторам государственного трибунала [12] Трибунал — верховный судебный орган Венецианской республики, существовавший с XIII века. было поручено найти скрытую причину существования этого из ряда вон выходящего дьявольского союза. Я же, убежденный в своей невиновности, никого не опасался и продолжал жить, искренне веря во все хорошее.

После обеда синьор Бр*** сказал мне с большим хладнокровием и без свидетелей, за исключением двух упомянутых господ, что, вместо того чтобы думать об отмщении за оскорбление, нанесенное моей хозяйке, я должен позаботиться о собственной безопасности. Он сказал, что сундук с солью — это контрабанда, подстроенная мессером гранде, который на меня озлоблен; что, разумеется, это только предположение, но поскольку он когда-то сам заседал в трибунале, то знает, как проходят аресты. На всякий случай он оснастил свою гондолу четырьмя веслами, и я должен немедленно отправиться на ней в Фузину, а оттуда на почтовых лошадях во Флоренцию и оставаться там до тех пор, пока он не напишет мне, что можно возвращаться. По окончании этой разумной речи он вручил мне столбик монет общим достоинством в сто цехинов. Преисполненный уважения и признательности, я сказал ему, что приношу тысячу извинений, но не последую его совету. Я объяснил ему, что, не чувствуя за собой никакой вины, не опасаюсь трибунала. Он ответил, что такому трибуналу, как этот, может быть известно гораздо больше, чем мне самому, и этого достаточно, чтобы приписать мне преступления, в которых сам я себя виновным не считаю, и самым разумным для меня сейчас будет принять эти сто цехинов и уехать. Тогда я заявил ему, что человек не может быть преступником, сам того не ведая, и что я буду действовать себе во вред, если скроюсь и тем самым покажу инквизиторам, что совесть у меня нечиста, что только укрепит их подозрения. Я также добавил, что поскольку секретность — сущность политики Большого совета [13] Большой совет — высший орган власти Венецианской республики начиная с XIII века. , то после моего отъезда будет неясно, были ли у меня на самом деле основания спасаться бегством, кроме того, все будут думать, что, приняв такое решение, я должен буду навеки распрощаться со своей родиной, ведь у меня не было бы никаких гарантий, что я смогу вернуться и безбоязненно жить в Венеции, и в особенности не опасаясь того, что вынудило меня срочно уехать. Сказав это, я обнял его; я не хотел брать предложенных им денег и умолял его не нарушать своим беспокойством моей душевной гармонии. «По крайней мере, сделай мне приятное, — сказал он, — и не возвращайся сегодня ночью к себе домой». Я не принял во внимание и эти его слова и глубоко ошибся: такая просьба была свидетельством его доброты, а проигнорировал я ее из легкомыслия. Это было в день святого Иакова, имя которого я ношу; а назавтра мы праздновали день святой Анны, именно так звали девушку, в которую я тогда был влюблен. Я написал ей, что мы с ней пойдем пообедать в Кастелло [14] Кастелло — район в восточной части Венеции. . В тот же день портной принес мне костюм из тафты с отделкой из серебряного кружева, придуманной моей красоткой. Я решил, что не стоит жертвовать свиданием из осторожности и ради доброго ко мне отношения моего благодетеля. При этом я не был ни скверным, ни неблагодарным, а всего лишь легкомысленным и падким до удовольствий, от которых я всегда ожидал большего, чем они могли дать. К обещаниям такого рода в этом возрасте относишься очень серьезно: amare et sapere vix deo conceditur [15] Чтобы любить, оставаясь благоразумным, нужно быть богом (лат.) . . Только недавно в Вене я осознал правильность этого изречения. Когда я прощался с синьором Бр***, он со смехом сказал, что мы, наверное, больше не свидимся. Его слова удивили меня, но сам он, опасаясь, что сказал лишнее, вывел меня из этого состояния, добавив, как настоящий стоик, коим он и был: «Иди, иди, сын мой, sequere deum, fata viam inveniunt» [16] Следуй за Богом, судьба дорогу найдет (лат.) . .Я и впрямь видел его тогда в последний раз, хотя он прожил еще десять лет после моего побега. Я обнял своих двух друзей, которые застыли, ошеломленные; и поскольку назавтра мне предстояло очень рано вставать, я вернулся домой в час ночи и тотчас же улегся спать.