Виктор Гюго - Собор Парижской Богоматери. Париж [сборник]

– Клянусь Сатаной! – воскликнул капитан. – Такие слова нечасто приходилось слышать Шатоперам, и ты не посмеешь их повторить.

– Ты лжешь! – хладнокровно отвечал призрак.

Капитан заскрежетал зубами. Он забыл в эту минуту, что, может быть, имеет дело с «мрачным монахом», призраком, привидением, и помнил только о полученных оскорблениях.

– А, ну ладно же! – проговорил он, задыхаясь от гнева, и обнажил шпагу, заикаясь и дрожа как в лихорадке от негодования. – Ну, становись в позицию! Живей! Обнажай шпагу, и будем драться насмерть!

Но призрак не двигался. Увидав, что противник его готовится к нападению, он произнес:

– Капитан Феб, – и в голосе его звучали горькие ноты, – вы позабыли о своем свидании.

Гнев людей, подобных Фебу, похож на кипящий молочный суп с высоко вздувшимися пузырями, моментально лопающимися, если на них брызнуть каплей холодной воды. Простое замечание незнакомца заставило капитана опустить уже обнаженную шпагу.

– Капитан, – продолжал незнакомец, – завтра, послезавтра, через месяц, через десять лет я всегда готов перерезать вам горло, но сегодня отправляйтесь сначала на свидание.

Фролло готовится ударить Феба, обнимающего Эсмеральду. Художник – Николас Маурин. 1834 г.

«Будьте милосердны к несчастным, будьте снисходительны к счастливым»

(Виктор Гюго)

– В самом деле! – согласился Феб, как будто обрадованный представившимся исходом. – И дуэль, и любовное свидание одинаково прекрасные вещи, так зачем же упускать одну из них?

И он вложил шпагу в ножны.

– Отправляйтесь же на свое свидание, – снова проговорил незнакомец.

– Очень вам благодарен за любезный совет, – отвечал с маленькой запинкой Феб. – Действительно, мы и завтра поспеем наделать дырок в костюме своего прародителя Адама. Весьма признателен вам за разрешение приятно провести время. Правда, я рассчитывал сейчас приколоть вас и все-таки поспеть вовремя к своей красотке, тем более что заставить женщину немножко подождать себя даже служит признаком хорошего тона в таких случаях. Но вы, по-видимому, здоровый малый, и вернее будет отложить наши счеты до завтра. А теперь спешу на свидание, ведь оно назначено в семь часов, как вам известно. – Тут капитан Феб почесал у себя за ухом. – Ах, черт, я и забыл, что у меня нет ни гроша, чтобы заплатить за каморку, а старая ведьма потребует плату вперед. Ни за что не поверит в долг.

– Вот вам чем заплатить.

И Феб почувствовал, как холодная рука незнакомца сунула ему какую-то крупную монету. Он не мог удержаться, чтобы не схватить деньги, и крепко пожал руку, протянувшую их.

– Ей-богу, – воскликнул он, – вы славный малый!

– С одним условием, – продолжал незнакомец. – Докажите мне, что я ошибся, а вы говорили правду. Спрячьте меня где-нибудь так, чтобы я мог сам убедиться, что эта женщина именно та, чье имя вы назвали.

– Пожалуйста, – отвечал Феб, – мне это безразлично. Мы возьмем келью святой Марты. Там есть рядом собачья конура, откуда все прекрасно видно.

– Ну так пойдем, – промолвила тень.

– К вашим услугам, – отозвался капитан. – Не знаю, может, вы и сам дьявол, но на сегодняшний вечер – мы друзья. А завтра я уплачу вам долги моего кошелька и моей шпаги.

Они быстро зашагали вперед. Через несколько минут по плеску воды капитан догадался, что они подходят к мосту Святого Михаила, в то время застроенному домами.

– Сначала я вас спрячу, – обратился Феб к своему спутнику, – а потом пойду за красоткой. Она меня поджидает у Малого Шатлэ.

Незнакомец ничего не ответил. За всю дорогу он не проронил ни слова. Феб остановился перед низенькой дверью и начал стучать в нее изо всех сил. В щелях двери показался свет.

– Кто там? – спросил старческий голос.

– Черт! Дьявол! Сатана! – отвечал капитан.

Дверь сейчас же отворилась, и глазам посетителей представились старая женщина и старая лампа, обе одинаково дрожащие. Старуха была сгорбленная, одетая в лохмотья, с трясущейся головой и узенькими щелками вместо глаз, повязанная какой-то тряпкой, вся покрытая морщинами на лице, на руках, на шее. Губы у нее ввалились между беззубых десен, а вокруг рта торчали пучки седых волос, придававшие ей сходство с кошкой. И внутренность комнаты была так же непривлекательна и ветха, как ее хозяйка. Стены, вымазанные известкой, потолок, подпертый почерневшими балками, убогий очаг, повсюду паутина. Посреди комнаты было нагромождено несколько хромоногих столов и расшатанных скамеек. Грязный ребенок копался в золе, а в глубине виднелась крутая деревянная лестница, упиравшаяся в люк, проделанный в потолке.

Переступив порог притона, таинственный спутник Феба старательно закрыл лицо плащом до самых глаз. Между тем капитан, продолжая отчаянно ругаться, поспешил «сверкнуть золотым экю на солнышке», по выражению нашего неподражаемого Ренье.

– Дай нам келью святой Марты, – распорядился капитан.

Старуха назвала его монсеньором и спрятала экю в ящик стола. Это была та монета, которую дал Фебу человек в черном плаще. Не успела она повернуться спиной, как лохматый, оборванный мальчишка, копавшийся в золе, ловко подкрался к столу, вытащил из ящика монету, а на ее место положил сухой лист, оторванный им от веника.

Старуха, пригласив обоих посетителей следовать за собой, полезла вверх по лестнице. Поднявшись наверх, она поставила лампу на сундук, а Феб, очевидно хорошо знакомый с расположением дома, толкнул дверь в темную каморку.

– Войдите сюда, любезнейший, – пригласил он своего спутника.

Тот, не говоря ни слова, повиновался. Дверь захлопнулась за ним, он услыхал, как Феб запер ее на замок и потом спустился вниз за старухой. Стало совсем темно.

Клод Фролло (читатель, более проницательный, чем Феб, конечно, с самого начала узнал в мрачном монахе архидьякона) принялся ощупью знакомиться с темной каморкой, куда его запер Феб. Она представляла собой чуланчик, какие иногда устраиваются архитекторами между крышей и поддерживающей ее стеной. Вертикальный разрез этой собачьей конуры, как ее удачно назвал Феб, представлял треугольник. Вдобавок там не было даже намека на окошко, а скат крыши не позволял выпрямиться во весь рост. Клод присел на корточки среди пыли и обломков штукатурки, рассыпавшихся под тяжестью его тела. Голова у него горела. Пошарив кругом руками, он нашел на полу осколок разбитого стекла, приложил его ко лбу, и эта прохлада немного облегчила его.

Что происходило в эту минуту в глубине души архидьякона, про то ведал лишь Бог да он сам!