Иозеф Грегор-Тайовский - Избранное

— Погоди, и женю тебя метлой иль кочергой, — подавала голос от печки бабушка, — обихожу тебя метлой, коль не принесешь мне, наконец, воды! (Или — постного масла, соли — словом, то, чего у нее не оказалось под рукой.)

Я, понятно, отправлялся, за чем посылали, а насчет моей женитьбы мы, дескать, договорим, как вернусь, но к тому времени разговор шел уже совсем об ином.

Само собой, надо было выяснить, и дедушка обстоятельно объяснил мне, отчего прежде женились и выходили замуж раньше, чем это дозволено теперь. В основном потому, что наша деревня поставляла только полрекрута; и почти всегда находился сыночек, которого «собственные родители слушаться не хотели», вот он назло им и шел в солдаты. Ну, а в крайнем случае наша деревня заодно с соседней нанимала какого-нибудь батрака, и он шел служить за нас.

Шло время, я рос, и теперь, стоило дедушке начать свое излюбленное: «Когда я брал в жены вашу бабушку…», я с усмешкой перебивал:

— Разве вы бабушку брали в жены? Она, наверное, тогда не бабушка была, а молодая, раз и сейчас моложе вас.

— Ишь, болтун, он еще будет насмехаться надо мной. Этому-то учат тебя в школе…

Дедушка любил веселье и часто рассказывал смешные вещи, но таких шуток не понимал. Смеяться — так и впрямь чему-то смешному, а не просто скалить зубы. Таков он был по натуре — со всеми говорить прямо, без уверток и лишних слов, потому что голова у него всегда была полна забот и всяческих планов. И лишь дома, в кругу семьи, слыша, как мы смеемся, он и сам веселил нас чем-нибудь. Сам он при этом не смеялся, мысли его и тогда были заняты серьезными вещами, — бывало, у нас веселье в самом разгаре, а он вдруг прерывает его вопросом:

— Ну, так что утром? На чем порешили? С чего начнем?

Бабушка в ответ пыталась его урезонить:

— Ты сперва доживи до утра-то, неугомонный, а то, ишь, заботится на полгода вперед, что и когда будем делать.

— Хороший хозяин тот, кто рассчитывает так, будто проживет сто лет, — отвечал обычно дедушка.

Он всегда был занят делом, руки его не знали покоя. Зимой, когда в поле не было работы, он что-нибудь мастерил, готовил дранку, а то щеколды возьмется новые делать для садовых калиток; то чинит грабли, обстругивает ручки для кос, вырезает поварешки. А если вдруг случится, что уж вовсе никакого занятия не находилось, принимался выбивать топорища из старых топоров, заменяя их новыми, менял ручки у мотыг. Когда наступала пора откорма свиней, он уже недели за три до убоя принимался строгать щепки, на которые закручиваются завязки ливерных колбас; сушил и толок перец и другие пряности для колбас.

В необычные, не будничные дни у дедушки и дела были необычные, Так, в сочельник до обеда он просеивал мак. После обеда, когда бабушка пекла пироги, а я тайком пробовал начинку, дедушка брал комок теста для картофельных лепешек и — будь снегу хоть по пояс, а то и выше — обходил все свои сады, обмазывая тестом деревья, чтоб хорошо уродили.

А едва повеет весной, еще и снег не весь сойдет, как ему уже дома невтерпеж, не сидится, хоть привяжите. Если я был занят чем-нибудь или мне не хотелось идти с ним, да и бабушка, бывало, отговаривала — в поле, мол, рано, нечего там делать, — дедушка сердился: вырос, мол, «усердный, заботливый хозяин», — лежебока. И уходил один. Ломоть хлеба в холщовую сумку, топорик в руку — и пошел. А рядом бежит верный сторож, собака, он разговаривал с ней, будто с разумным существом. А иногда и ссорился — скажем, из-за того, что пес разроет дерн, пытаясь добраться до крота.

— Ты лови его, лови, — кричал он, когда собака начинала обнюхивать ход в кротовую нору, — чего это он роет у нас, а не в лесу?

Но стоит собаке увлечься, комья земли полетят в разные стороны, как он уже снова кричит:

— Ну-ка оставь, от тебя еще больше вреда будет, — и засыпает дыру, разрытую собакой, собирая разбросанные камешки, чтобы летом они не попали под косу при косьбе.

В садах он делал прививки, пересаживал, спиливал лишние ветки и, если, случалось, у меня не хватало терпения дождаться, пока он кончит, дед едва не плакал, что все его труды пойдут прахом у такого хозяина, как я, который-де ждет не дождется, скоро ли солнце сядет.

Ну, а летом — о, летом он был в своей стихии! — он, можно сказать, не спал. В девять все приходили с поля домой, до десяти обряжали скотину, потом шли спать, но дедушка редко когда давал нам уснуть раньше полуночи, все строил планы на будущее. А в три часа он уже поднимался и будил бабушку:

— Давай вставай, мать, пять скоро, — простодушно хитрил он.

Бабушка вскакивала с постели в страхе, что и впрямь уже так поздно, но, поняв обман, отчитывала дедушку вовсю…

И слава богу, не то, будь и бабушка такой, как дед, мне бы наверняка пришлось спать одетым, с сумкой на боку и с косой на плече, да еще и с открытыми глазами, потому что, едва поднявшись, он уже покрикивал мне:

— Эй, хозяин, хозяин, роса высохнет; об эту пору ты уже девять рядков прокосить должен.

— Не слушай его, спи знай, еще только три часа, — снова укладываясь в постель, говорила бабушка. — Да и ты прилег бы, неугомонный, куда ты собрался в такую рань? — ворчала она на дедушку.

— С вами проспишь царствие небесное! Ну, да я не то, что вы, не гнилушка какая… Что ж, как посеешь, так и пожнешь, как поработаете, так и заработаете… Из-за вас и мне страдать, — говорил он, выходя. Верный Дунко уже дожидался его у порога, и дедушка, — я б не удивился, если б он и поздоровался с собакой, — впускал его в кухню, приговаривая: — Ах ты хозяин, верный мой сторож… Мы с тобой уже выспались, а те вон все никак глаза продрать не могут.

— Мара, вставай, — кричал он из сеней батрачке, спавшей на чердаке. — Ну и хозяйки, из-за них все прахом пойдет! — жаловался он собаке, а нам с бабушкой все казалось, что в дом кто-то пришел, и, конечно, сон пропадал. Но пока мы, бывало, встанем, он успевал покормить собаку, закуривал трубку и, взяв с собой все необходимое, уходил, сердито крикнув нам с порога что-нибудь язвительное. Тут уж и мы начинали торопиться — женщины обряжать скотину, а я бежал бегом вдогонку за дедушкой.

Ну, а в воскресенье или в праздник какой дедушка, конечно, шел в костел — с утра, но потом, бывало, его дома не увидишь. Когда бабушка начинала ему выговаривать, что и после обеда подобает идти в костел, он отвечал — мол, дай бог ей столько молиться, сколько он, — ведь он творит молитву своим трудом всегда и всюду.

— А ты ведь только будешь дремать, дома ли, в костеле.

И в самом деле — не выспавшись на неделе, они хоть в воскресенье отводили душу: служанка заваливалась на лавку за печь, а бабушка, надев очки со шнурком вокруг головы, брала на колени «Жития святых». Но не успевала прочесть и полстраницы, как глаза уже слипались и, положив «Жития святых» и руки на подоконник, она засыпала, и в комнате слышно было лишь мерное дыхание да тиканье часов, а если, случалось, кошка осталась на печи, то она мурлыкала им колыбельную. И коли не разбудит их случайно заглянувшая в дом соседка или мы, дети, то, глядишь, и завечереет, а они спят. Но для очистки совести бабушка, садясь к окну, всегда брала «Жития святых». В сумерках она уже плохо разбирала буквы, и когда я, прервав игры, забегал перекусить, она велела мне дочитать сперва «Житие» какого-нибудь святого. И я, высунувшись из окна, читал, правда, перескакивая строчку-две, в зависимости от того, длинное было житие или не очень: это я никогда не забывал поглядеть заранее. Бабушка долго верила моему «прочтению» святых текстов, но потом разгадала мою хитрость, и в придачу к полднику я получил и «моральное внушение» в виде подзатыльника. Отчего мы не зажигали лампу? Да ведь «керосин даром не дают», а «бережливому и бог помогает», «не бережешь крейцер, гроша не скопишь», — к этому нас дедушка уже давно приучил, и у нас было заведено так: пока картошка не сварилась, лампу не зажигали.