Робертсон Дэвис - Мятежные ангелы. Что в костях заложено. Лира Орфея

– Ради бога, перестаньте шутить, – сказал Артур. – Дело очень серьезное. Вы что, не понимаете? Мы что, правда собираемся выкинуть кучу денег из наследства дяди Фрэнка на оперу про голубых мальчиков, шишки и сношения через дупло? Мария, скажи мне, я уже поседел? Я отчетливо ощущаю, как у меня съеживается кожа на голове.

– Мне как специалисту по Рабле отвратительны эти жалкие потуги на полускрытую непристойность, – заявила Мария.

Пенни не очень элегантно выплюнула на тарелку горсть виноградных косточек.

– Но зато у вас есть музыка. Во всяком случае, планы и наброски.

– Да, но годится ли она? – спросила Мария. – Если это на том же уровне, что и Планше, мы пропали. Сидим в дыре, как Артур говорит. Хороший ли Гофман композитор? Кто-нибудь знает?

– Я, конечно, не судья, – сказала Пенни. – Но я думаю, что очень неплохой. Имейте в виду, я в музыке не специалист. Но когда я была в Лондоне, Би-би-си передавало «Ундину» Гофмана в цикле ранних романтических опер, и я, конечно, послушала. Даже записала, и эти записи у меня с собой, если кому интересно. У вас есть магнитофон?

Мария взяла кассеты и вставила одну в стереопроигрыватель, ловко спрятанный в шкафу рядом с Круглым столом. Даркур убедился, что у всех налито, и члены Фонда Корниша – в самом ужасном упадке духа со дня основания фонда – приготовились слушать. На всех лицах читалась безнадежность, но у Пауэлла – в меньшей степени. Ему как человеку театра было не привыкать к провалам и безднам творческого процесса.

Артура первого встряхнула и оживила музыка.

– Слушайте, слушайте! Он использует голоса в увертюре! Вы когда-нибудь слышали такое?

– Это голоса влюбленного и Духа Воды, взывающих к Ундине, – объяснила Пенни.

– Если он и дальше продолжает на том же уровне, может быть, все обойдется, – сказал Артур.

Он был страстным меломаном, плохим пианистом-любителем и ужасно сожалел, что дядя Фрэнк не оставил ему свою завидную коллекцию музыкальных рукописей. Тогда незавершенная опера оказалась бы в надежных руках самого Артура.

– Да он умелый композитор, – произнесла Мария.

И в самом деле. Сотрудники Фонда Корниша приободрились – в меру своей способности к восприятию музыки. Даркур понимал, что слышит: он и с Фрэнсисом Корнишем когда-то познакомился на почве общей любви к музыке. Пауэлл утверждал, что музыка – одна из стихий, в которых он живет; он хотел расширить свой опыт театрального режиссера постановкой оперы и именно поэтому так уговаривал Фонд Корниша заняться «Артуром Британским». Холлиеру в детстве медведь на ухо наступил, но драматические сюжеты Холлиер любил и понимал, а «Ундина», безусловно, была драматична, – правда, это не мешало ему время от времени клевать носом. К концу первого акта все заметно приободрились и опять потребовали выпивки – но не для того, чтобы утишить боль поражения, а чтобы отметить удачу.

«Ундина» – длинная опера, но Фонд Корниша мужественно дослушал ее до конца. Было уже почти четыре часа утра; они просидели за Круглым столом больше девяти часов. Но, кроме Холлиера, все были бодры и счастливы.

– Если таков Гофман-композитор, мы снова оседлали свинью, как говорится, – сказал Артур. – Надеюсь, я не выдаю желаемое за действительное, но, по-моему, это просто отлично.

– Он и правда призывает лиру Орфея, чтобы открыть подземный мир чувств, – заметила Мария. – Он часто повторял эту фразу. Должно быть, она ему очень нравилась.

– А вы слышали, как он использует деревянные духовые? Не просто дублирует струнные, как норовили даже лучшие итальянцы того времени; нет, у него они создают свое особое настроение. О волшебные глубокие звуки флейт! Это романтизм, верней верного, – сказал Пауэлл.

– Новый романтизм, – заметила Мария. – Можно уловить отзвуки Моцарта – нет, не отзвуки, а бережные воспоминания, с любовью; а в грандиозные моменты – бетховенскую крепкую плоть. И слава богу, в особо напряженных местах он достигает выразительности не за счет того, что дербанит в литавры. По-моему, это прекрасно! О Артур!..

От облегчения и радости она бросилась мужу на шею и поцеловала его.

– Я рад, что мы сначала выслушали его письмо к Планше, – сказал Даркур. – Теперь мы знаем, куда он двигался и чего надеялся достичь в «Артуре». Музыка не как подпорка для сценического действия, но как само действие. Как жаль, что ему не удалось довершить задуманное!

– Да-да, это все прекрасно; я не хочу лить на ваши восторги холодную воду, но как наименее музыкальный человек среди собравшихся должен заметить, что у нас все-таки нет либретто, – вмешался Холлиер. – Исходя из того, что белиберда Планше не годится, – конечно, вы все с этим согласны. Значит, либретто нет. А хватит ли у нас музыки на оперу, кто-нибудь знает?

– Я заходил в библиотеку посмотреть, – ответил Артур. – Там есть большая пачка нот, но я, конечно, не могу судить, в каком состоянии эта музыка. Кое-где на нотах что-то нацарапано по-немецки – видимо, предложения по сценическому действию или указания мест, на которых это действие должно происходить. Я не умею читать старонемецкий почерк, так что ничего не могу сказать.

– А слова?

– Я не видел никаких слов, но я могу ошибаться.

– Как вы думаете, мы можем вручить Шнак эти бумаги и предоставить ей простор для деятельности? Она знает немецкий? Может быть, переняла хоть немного от родителей. Конечно, это будет не поэтический немецкий. В старших Шнаках нет ничего поэтического, – сказал Даркур.

– Я не хочу показаться назойливым, но каково наше положение в отсутствие либретто?

Пауэлл потерял терпение:

– За этим столом собралось столько башковитых людей! Неужели мы все вместе не сможем составить одно либретто?

– Стихи? – переспросил Даркур.

– Да, стихи для либретто, – ответил Пауэлл. – Я видел десятки либретто, и ни одно из них не достигало головокружительных поэтических высот. Ну же! Составление либретто – это не для слабодушных.

– Боюсь, в отношении музыки я буду пятой спицей в колеснице, – заметил Холлиер. – Но что касается кельтских легенд, они по моей части. Я прекрасно помню роман Мэлори. Все мои познания – к вашим услугам. Я могу подделывать поэтические строки на позднесредневековом английском не хуже кого другого.

– Отлично, – сказал Пауэлл. – Вот мы и снова оседлали свинью, как, в весьма кельтском духе, выразился Артур.

– О нет, не торопитесь, – осадил его Холлиер. – Нам понадобится время даже после того, как мы выберем нужный вариант Артуровой легенды. Их, знаете ли, много: кельтская, французская, немецкая и, конечно, версия Мэлори. А как мы собираемся трактовать образ Артура? Кто он – бог солнца, воплощенный в легенде людьми, не до конца обращенными в христианство? Или просто dux bellorum , вождь-военачальник бриттов, возглавляющий борьбу против пришлых саксов? Или мы выберем утонченный вариант Марии Шампанской и Кретьена де Труа? Или решим, что Гальфрид Монмутский все же знал, о чем пишет, сколь бы маловероятным это ни казалось? Теннисоновского Артура можно сразу сбросить со счетов – он насквозь добродетельный и благородный, послефрейдовская публика на такое не купится. Одно решение вопроса, каким мы хотим видеть Артура, может занять много месяцев упорных раздумий.