Илья Штемлер - Архив

– Ну, что вы, Зинаида Михайловна… мы приехали по другому вопросу, – вяло осадил Бердников.

– А я, как коммунистка, считаю – это один вопрос, – выпалила Лысцова. – Либеральничаем, вот и долиберальничались. Конечно, если такие дорогие для каждого русского человека реликвии не поставлены Гальпериным на учет и хранение, то чего же еще ждать от таких руководителей архива! А я вас предупреждала, Македон Аристархович, об укреплении руководства Архива истории и религии, предупреждала.

В наступившей тишине слышалось яростное дыхание Лысцовой.

– Господи, – тяжко вздохнула Шереметьева. – Когда же мы спокойно будем работать?

– Кто же вам не дает спокойно работать? – проговорил Гальперин, глядя в пол туманными глазами.

– Вы! – встрепенулась Шереметьева. – И все ваше окружение… А теперь еще эта история с письмом. Дожили! Позор какой!

– Анастасия! – одернула Тимофеева. – Стыдись!

– Нет, это вы стыдитесь, Софья Кондратьевна, – обернулась Шереметьева. – Я никаких писем никуда не выносила…

– Но это же не доказано, – голос Тимофеевой густел.

– Ну, не с улицы же пришли эти люди, – с кривой улыбкой на полных красивых губах проговорила Шереметьева. – Начальник управления, начальник отдела кадров. Следователь, наконец… Теперь век не отмыться.

– С улицы, – все заводилась Тимофеева. – Именно с улицы!

В минуты сильного гнева голос Тимофеевой поднимался до звона, будто каждое слово остужал мороз.

– Что, собственно, произошло? Какой-то мерзавец… или мерзавка накатали анонимку. И пришли взрослые люди. Судить-рядить о том, что вилами писано на воде… Если Гальперин такой-сякой, то почему он не скрыл все четыре письма?

– А мы еще не знаем, – ввернула Лысцова. – Где три других…

– То есть как не знаем? – потерянно вставил Гальперин. – Можете проследовать ко мне домой.

– Больно нужно, – фыркнула Шереметьева.

– Тиха-а-а! – Тимофеева уперлась короткими руками в крутые бока, до смешного напоминая чайную куклу. – Теперь я скажу! – Она повернулась к Бердникову: – Вы зачем сюда наскочили, Македон Аристархович? Как Александр Македонский на парфян, а? Со следователем, с этой… совсем уже Лысцовой, а? Зачем?! Взбудоражили сотрудников, устроили судилище на песке! Да! Заместитель директора по науке взял на дом документы. Не унес на животе, ему директор позволил. Или не оповестил весь мир о письмах Льва Николаевича! Ну и что? Он – серьезный ученый, понимает, что значит подобное оглашение без предварительной экспертизы… Почему следователь не пригласил Гальперина к себе, на официальный допрос?! А потому, что нет оснований! И я убеждена, что следователь приехал к нам не по приказу своего начальства, а по просьбе руководителей архивного управления… Да, да! Чтобы превратить расправу с Гальпериным в общественное событие городского значения. В назидание другим! Заштопать прореху, что допустил тогда на собрании благодушный Захар Савельевич Мирошук…

Следователь Мостовой с ухмылкой покачал головой и хотел что-то сказать.

– Погодите! – оборвала его Тимофеева. – Впрочем… не исключаю, что таким вот будуарным обсуждением вы снизите какой-нибудь процент в своей следовательской отчетности, не знаю… И тогда вы меня здесь поучали с инцидентом в магазине «Старая книга», как вести себя с Портновой. Забыли? Правда, просили меня помалкивать. Да что уж там?! Поймали спекулянтов-коллекционеров? Нет?

– Вот мы их и ловим! – оборвал жестко Мостовой.

– То есть как? – сощурила глаза Тимофеева и всплеснула руками. – Как понимать ваши слова? Вы причисляете Гальперина к той публике?

Мостовой посмотрел на Тимофееву стылым взглядом филина, шмыгнул крючковатым носом.

– Позвольте уж, Софья Кондратьевна, мне воздержаться с ответом на ваш вопрос… Повторяю, я сюда приехал не допрос проводить, а уточнить с общественностью архива некоторые вопросы.

– В назидание общественности города, – прервала Тимофеева.

Опершись на подлокотники, Гальперин вытянул себя из кресла, придерживая зачуханную меховую шапку, точно пойманного зайца. Толстые пальцы нащупали в пальто размочаленную петлю и продели в нее черную пуговицу.

– Я схожу домой, принесу документы Сухорукова, – проговорил он спокойно и даже по-деловому. – И, между прочим, все верно… Я украл это четвертое письмо Льва Николаевича. Решил помочь своему сыну Аркадию. Пусть, думаю, мальчик не испытывает трудности, хотя бы в первое время.

Гальперин сделал несколько шагов к двери. Точно в теплой воде уснувшего южного моря. Казалось, даже слышен шорох воздуха, что разваливают его тяжелые ноги.

– Вот, пожалуйста, – пискнула Лысцова.

В дверях Гальперин остановился. Оглядел белые пятна лиц в скупом свете зимнего утра, что отделялся от мутных окон…

– Спасибо тебе, Софья, – произнес он в сторону, где сидела Тимофеева. – Мы всегда с тобой были добрыми друзьями, – он сделал паузу, пожевал губами, уже тронутыми лиловыми узелками. – Видишь, Софья, ты не все знала о своем старом приятеле… Ты не знаешь, что я принял участие в составлении «Протокола сионских мудрецов»… А главное, ты не знаешь… Это я поджег рейхстаг, чтобы в дальнейшем развязать мировую бойню. Чтобы отвлечь народ от полупустых магазинов, от безликой, пресной жизни… Разве перечислишь все, что я натворил на этой земле? То-то…

Гальперин вышел, осторожно, точно доктор, прикрыв за собой дверь.

Бывший подсобный рабочий Петр Петрович мог дать голову на отсечение, что человек в кудлатой шапке, перекрывающий проход автобуса, есть не кто иной, как Гальперин. Второй такой шапки во всем городе не сыщешь. Куда скромней заработок у Петра Петровича, а такую бы шапку он ни за что бы не надел, постеснялся.

Решив это, Петр Петрович принялся протискиваться вперед, тревожа пассажиров. Хоть Гальперин и не директор архива, но тоже руководство. Может, подтолкнет где надо интерес Петра Петровича? А интерес заключался в том, что после выхода на пенсию директор обещал приютить Петра Петровича вахтером, в фотолабораторию. Кем ни есть, а все при архиве останется старик. Без архива ему крышка. Сам дух лежалой бумаги, плотный, отстоявшийся, для Петра Петровича все одно что чистый горный воздух. Еще бы, весь организм перестроился, на будущий год сорок лет, как он при архиве состоял. А вопрос о трудоустройстве все не решался и не решался. Тамара-секретарша его к директору не подпускала, говорит, события в архиве серьезные, не до него, старого. А какие в архиве могут быть события, смешно даже, – считай, после кладбища архив самое спокойное место на земле.

Так Петр Петрович и бился, как рыба об лед, на пороге Тамаркиного окаянного царства. И решил Петр Петрович – если сегодня вновь его завернут в обратном направлении, то подстережет директора у подъезда и поставит вопрос ребром. Кричать он не будет, прав никаких особых нет, все от милости директорской зависит, но твердо поговорить постарается… И вдруг, пожалуйста, заместитель директора по науке, собственной персоной попутчиком в автобусе оказался. Удача из редких!