Исаак Башевис-Зингер - Страсти и другие рассказы

— Спасибо. За меня не беспокойтесь.

— Вы из Нью-Йорка? — спросил он.

— Да.

— Судя по акценту, вы родом из Польши. Из каких краев?

Я назвал свое местечко, и Сэм объявил, что родился в соседнем.

— В общем-то я тот еще фермер. Мы здесь всего второй год. В Нью-Йорке я сначала работал гладильщиком в прачечной. Ворочал этим тяжеленным утюгом, пока грыжу себе не нажил. У меня всегда была мечта поселиться где-нибудь на природе, поближе к земле-матушке, как говорится, чтобы были свои овощи, куры, зеленая травка. Я начал подыскивать что-нибудь подходящее по газетам и вдруг наткнулся на потрясающее предложение. Эту ферму я купил у того же человека, который продал мне телку. Он живет в трех милях отсюда. Хороший человек, хоть и нееврей. Его зовут Паркер, Джон Паркер. Он продал мне все это хозяйство в рассрочку и вообще избавил от лишней головной боли. Вот только дом — старый, а почва — каменистая. Нет, он, Боже сохрани, меня не обманывал. Обо всем предупредил заранее. Чтобы убрать камни, понадобится лет двадцать. А я уже не молод. Мне семьдесят с лишним.

— Я думал, вам меньше, — сделал я ему комплимент.

— Это все свежий воздух плюс работа. Я и в Нью-Йорке не сидел сложа руки, но только здесь понял, что такое работать по-настоящему. В Нью-Йорке наши права защищал профсоюз — честь ему и хвала за это! Он не позволял начальству эксплуатировать нас, как евреев в Египте. Когда я только приехал в Америку, здесь еще действовала потогонная система, но потом стало полегче. Отработал свои восемь часов, спустился в подземку и домой. А здесь — вы не поверите — мне приходится вкалывать по восемнадцать часов в день. И если бы не пенсия, я бы все равно не смог свести концы с концами. Но я не жалуюсь. А что нам нужно? Помидоры у нас свои, редиска своя, огурцы тоже свои. У нас есть корова, лошадь, несколько кур. От одного воздуха здоровеешь. Но как это говорится у Раши? Иаков хотел вкушать мир, но несчастья, постигшие Иосифа, не позволили. Да, я тоже учился когда-то; до семнадцати лет я только и делал, что сидел в доме учения и занимался. Зачем я вам все это рассказываю? Моя жена Бесси ненавидит сельскую жизнь. Ей не хватает магазинов на Орчард-стрит и ее товарок, с которыми она могла бы молоть всякий вздор и играть в карты. Она объявила мне войну. И какую войну! Устроила бессрочную забастовку: перестала готовить, печь, убираться. Пальцем о палец не ударяет. Мне все приходится делать самому: доить корову, работать в огороде, чистить сортир. Нехорошо об этом говорить, но она даже отказывается выполнять супружеские обязанности. Надеется заставить меня вернуться в Нью-Йорк. Но что мне там делать? Тем более что перед отъездом сюда мы отказались от дешевой квартиры и продали всю мебель. Здесь у нас все-таки что-то вроде своего дома…

— А ваша дочь?

— Сильвия вся в мать. Ей уже за тридцать, давно пора бы замуж, но она ни о чем думать не хочет. Мы пытались отправить ее в колледж, так она не желает учиться. Кем она только не работала, но рано или поздно все бросала. Голова-то у нее есть на плечах, а вот усидчивости — никакой. Ей, видите ли, все надоедает. И мужчины за ней ухаживали, да что толку. Стоит ей только с кем-нибудь познакомиться, она сразу же начинает выискивать у него недостатки. Один — этим нехорош, другой — тем. Последние восемь месяцев она живет с нами, на ферме, но если вы думаете, что от нее много проку, то очень ошибаетесь. Она играет с матерью в карты. И больше ничего. Вы не поверите, но жена до сих пор не распаковала свои вещи. У нее Бог знает сколько платьев и юбок, но все так и лежит в узлах, как после пожара. И у дочери навалом всяких тряпок, но они тоже гниют в ее чемодане. И все это, чтобы мне досадить. Вот я и подумал, поселю здесь кого-нибудь — по крайней мере, будет с кем словом перемолвиться. У нас есть еще две комнаты, которые можно сдать. Я понимаю, что, предлагая комнату и трехразовое питание за десять долларов в неделю, не разбогатеешь. Рокфеллером не станешь. А чем вы занимаетесь? Преподаете что-нибудь?

Немного поколебавшись, я решил ничего не выдумывать и рассказал фермеру, что работаю внештатным корреспондентом в еврейской газете. Его глаза загорелись.

— Как вас зовут? О чем вы пишете?

— Я готовлю колонку «Калейдоскоп».

Фермер всплеснул руками и притопнул:

— Вы автор «Калейдоскопа»?

— Да, это я.

— Бог ты мой, я же читаю вас каждую неделю! По пятницам езжу в поселок специально, чтобы купить газету, и, хотите верьте — хотите нет, сначала читаю вашу колонку, а уж потом — новости. Новости всегда плохие. Гитлер то, Гитлер се. Чтоб ему пусто было, выродку поганому! Что он привязался к евреям? Разве они виноваты в том, что Германия проиграла войну? От одного чтения обо всех этих безобразиях инфаркт можно заработать! А вот ваша колонка — другое дело! Это наука. Неужели у мухи правда тысяча глаз?

— Правда.

— Как это может быть? Зачем мухе столько глаз?

— Похоже, для природы нет ничего невозможного.

— Если хотите насладиться красотами природы, вам обязательно нужно пожить здесь. Погодите минутку. Я скажу жене, кто к нам приехал.

— Зачем? Я все равно завтра уеду.

— О чем вы говорите? Почему? Они, конечно, бабы сварливые, но, когда услышат, кто вы, знаете, как обрадуются. Жена тоже читает вашу колонку. Вырывает у меня газету из рук, чтобы первой прочитать «Калейдоскоп». Дочь тоже знает идиш. Она говорила на идише, еще когда по-английски ни слова не понимала. С нами она почти всегда говорит на идише, потому что…

Фермер выскочил из комнаты. Было слышно, как его сапоги тяжело прогрохотали по ступенькам. Телка все мычала и мычала. В ее голосе слышалось безумие и почти человеческий протест. Я присел на матрас и уронил голову на грудь. Последнее время я совершал глупость за глупостью. Из-за какой-то ерунды поссорился с Дошей. Выкинул деньги, чтобы добраться сюда, при том что завтра мне снова придется брать такси и покупать билет на автобус до Нью-Йорка. Начал писать роман, но застрял на полдороге и теперь сам не мог разобрать свои каракули. Солнце жгло нещадно, я сидел, изнывая от жары. Если бы тут хотя бы были занавески! Стенанья телки сводили меня с ума. Мне стало казаться, что само мироздание стонет от отчаянья, выражая протест голосом этой коровы. Дикая мысль мелькнула у меня в голове: выйти ночью и сперва убить телку, а потом себя. Такого рода убийство с последующим самоубийством было бы чем-то новеньким в истории человечества.

Я услышал тяжелые шаги на лестнице. Фермер привел жену. Начались извинения и невоздержанные похвалы, что часто случается, когда простые люди знакомятся с любимым автором.

— Сэм, я должна его поцеловать! — воскликнула Бесси.

И не успел я и пикнуть, как она сжала мое лицо в своих шершавых ладонях, пропахших потом, луком и чесноком.