Айелет Гундар-Гушан - Лгунья

Она поняла, что он не ждет от нее ответа, и промолчала. Алон удовлетворенно кивнул.

– Я вообще не понимаю, откуда у тебя эта идея. С каких пор мы проверяем несовершеннолетних на детекторе лжи? Да еще в таком деле, где все очевидно?

– Я не уверена, что все так уж очевидно. Говорю же, голос матери показался мне странным.

Суперинтендант вытаращил глаза так, что обнажилась сеточка капилляров на его белках.

– Ты что, ненормальная?! Подозреваемый сознался! Сознался! На первом же допросе! А эта девочка – самая убедительная из всех потерпевших, с какими я имел дело! Ты видела ее в пятничной информационной программе? Моя Мири сидела перед телевизором и плакала!

– Говорить она умеет. Это верно.

Суперинтендант Алон посмотрел на нее с упреком. Повернув голову к внутреннему окну, он обнаружил, что в коридоре много народу, и понизил голос, хотя слышать их из-за закрытой двери никто не мог.

– Ты хоть понимаешь, что речь идет о жертве сексуального насилия? Объяснить тебе, что такое сексуальное насилие?

– Не надо. Я знаю, что такое сексуальное насилие.

– Я все же объясню. Сексуальное насилие – это тяжкое преступление. У нас есть свидетели, которые оказались на месте сразу после случившегося и все слышали. Непосредственно. У нас есть признание подозреваемого. У нас есть подробные показания этой смелой девочки, против которой ты неизвестно почему внезапно ополчилась.

– Я хочу еще раз допросить Авишая Милнера. И поговорить с Нофар. Без детектора лжи. Просто поговорить.

– Никаких «поговорить»! – отрезал суперинтендант Алон и поднялся со стула.

Когда он вставал, становилось заметно, какой он высокий и широкоплечий. И как давно он не чистил ботинки. От гнева у Дорит застучало в висках. Это ее дело, ее расследование. Никто никогда не указывал ей, как вести следствие. Она открыла рот, чтобы возразить, но суперинтендант Алон ее опередил:

– Дорит, дорогая, я делаю это ради твоего же блага. Дело резонансное. Скажи спасибо, что ее отец не рассказал журналюгам про детектор лжи. Они бы из нас отбивную сделали. И, когда я говорю «нас», я имею в виду тебя. Потому что лично я не собираюсь выступать в роли полицейской сволочи, которая издевается над семнадцатилетней потерпевшей.

На этом разговор окончился. Он дружески положил руку на плечо Дорит, и она поняла, что спорить бесполезно. Он проводил ее до двери, улыбнулся любезной начальственной улыбкой и заперся у себя в кабинете.

Она немного постояла в коридоре, все еще ощущая на правом плече тяжесть медвежьей лапы суперинтенданта, а затем развернулась на каблуках, пошла к себе в кабинет, выбросила в корзину повестку с вызовом на допрос Авишая Милнера, взяла сумку и быстро спустилась по лестнице. На противоположной стороне оживленной улицы, на своем обычном месте, стоял глухонемой. Сквозь шум машин до нее донеслось его знакомое мычание:

– Она врет!

Дорит решительным шагом перешла через дорогу – два микроавтобуса еле успели взвизгнуть тормозами. Приблизившись к нищему, который перестал бормотать и уставился на нее с надеждой, она сказала:

– Еще раз увижу тебя здесь – арестую за бродяжничество! Ясно?

Утром первого дня недели город вскакивает с постели в панике, как проспавший экзамен студент. Водители автобусов срываются с места, не обращая внимания на призывные знаки бегущих к остановке пассажиров; мотоциклисты, не желая ждать, когда светофор переключится на зеленый, выезжают на тротуар; в фалафельных закипает в котлах масло, повар безжалостно крошит баклажаны и принимает пакеты с пышными, горячими питами по двадцать штук в каждом; в кафетериях выбрасывают воскресные газеты, из-за которых еще вчера ссорились клиенты; служащие государственных учреждений набираются храбрости, прежде чем открыть свою контору: им хорошо известно, что в первый день недели посетители будут брать ее штурмом. Все приходит в движение. Город носится, как покусанный клопами, почесываясь на бегу.

В тот первый день недели Нофар одна стояла на улице. Мимо нее спешили прохожие, а она стояла, уставившись в одну точку, и теребила пальцами прядь волос. Она никому не мешала, но понимала, что ее неподвижность должна вызывать у окружающих удивление – слишком она выделялась на общем фоне.

На нее и в самом деле косились. Но она смотрела не на прохожих, а на их тени. Ведь что такое человек, как не тень, прикрепленная к собственным каблукам? В полдень эта тень уменьшится до крохотной полоски, затем начнет расти, чтобы к тому времени, когда стемнеет, слиться с внешней чернотой, заставив людей прятаться в хорошо освещенных домах. Пока что людей сопровождали утренние тени. Сколько человек из тех, кто прошел мимо Нофар, успели этим утром, между чисткой зубов и чашкой кофе, соврать? Сколько из них соврет еще до полудня? Они будут лгать по мелочам или по-крупному, неуклюже или изящно, нагло или стыдливо, но всегда – из лучших побуждений.

Что, если пойти сейчас в полицию? Там наверняка будет полно народу, как везде в первый день недели. Нофар терпеливо дождется, пока освободится следователь Дорит. Дело ведь не срочное; время еще есть. Через несколько часов, когда тени удлинятся, Дорит ее вызовет, и Нофар скажет ей: «Это не моя тень прикреплена к моим каблукам. Это я прикреплена к своей тени».

Но минуты шли, а Нофар продолжала стоять на месте. Утром первого дня недели это могут себе позволить только маленькие дети и попрошайки. Детей тащат за руку сердитые родители, а вот попрошаек никто не ругает, и они могут стоять сколько хотят, как погасшие уличные фонари, которые каждое утро увольняют с работы, чтобы вечером снова нанять.

Нофар понимала, что она уже слишком большая, чтобы кто-нибудь взял ее за руку и потащил за собой, но именно этого ей сейчас хотелось. Она смотрела на хнычущих малышей, вырывающихся из цепких родительских рук, и завидовала им. Какое счастье, думала она, когда есть кто-то, кто точно знает, куда тебе надо идти. Кто-то, кто берет тебя за руку и ведет куда нужно. Если бы кто-нибудь вот так притащил ее в кабинет Дорит! Но ей было семнадцать лет, и ее руки принадлежали только ей. Она сама решала, куда ей идти. Или не идти никуда, а молча стоять посреди шумной улицы.

Ветер заигрывал с ветвями апельсинового дерева, и они отвечали ему галантными поклонами. Странно, что это дерево согласилось пустить корни здесь, в этом неприглядном дворе, со всех сторон стиснутом задницами домов. Его плоды клевали птицы; когда эти плоды от отчаяния срывались вниз и разбивались о землю, на них набрасывались не верившие своему счастью муравьи и высасывали их кровь до последней капли. До чего живучее дерево, удивлялась Нофар. И никто не обращает на него внимания. Впрочем, она сама заметила его только сегодня. Внутренний раздрай заставил ее покинуть центральную улицу и поискать тихое местечко, где можно сесть и подумать. Она не заходила в этот двор с тех пор, как узнала о предательстве Лави. И вот она снова здесь. Ноги у нее словно налились свинцом. Именно здесь все началось. И свидетелем всему было, оказывается, апельсиновое дерево! Подумать только! Оно росло здесь, а Нофар его не видела. Она подошла поближе и внимательно его рассмотрела – не только ради того, чтобы отвлечься от мучительных мыслей, но и желая искупить свою вину перед деревом, которое слишком долго игнорировала. Зеленая крона задрожала, ветки и листья разом пустились в пляс, и Нофар замерла, завороженная. Наверное, поэтому и не заметила, что она здесь не одна, и не почувствовала на себе взгляда чужих глаз.