Айелет Гундар-Гушан - Лгунья

Нофар сунула телефон в карман: читать сообщения этого типа не доставляло ей никакого удовольствия, но буквально через секунду ее рука, словно действуя независимо от нее, снова к нему потянулась. У молодой женщины на фотографии, Адидо, была хорошая улыбка. Рядом стоял Авишай Милнер, подбрасывая в воздух Гали. Было видно, что девочка для него тяжеловата, но он старается этого не показывать. Дальше шли фотографии с Мертвого моря. Узнать, кто на них снят, было трудно, – за исключением Гали, – потому что лица у всех были намазаны лечебной грязью. Больше всего оказалось фотографий, на которых Авишай Милнер был запечатлен с собакой на руках – коричневой таксой с висячими ушами.

Он ждал ее во дворе до самого заката, пока все вокруг не утратило форму и краски. С улицы доносился шум машин, слышались людские голоса; три раза звонила мать; на балконе над ним повесили сушиться белье, и c носков ему на голову начала капать вода, но он не сдвинулся с места. Появились уличные кошки, потерлись о его колени и отправились дальше, по своим делам. Он продолжал сидеть.

Она вернется, обязательно вернется. Теперь она знает, на что он ради нее готов. Она наверняка простит его за ту злосчастную фотографию. Но текли часы, и ждать становилось все труднее. При малейшем шорохе он настораживался – ее шаги? Сейчас она придет и поблагодарит его за то, что он украл у Авишая Милнера сумку и спас ее. «Как же ты его догнал?» – «Я бежал изо всех сил». – «Ты умеешь бегать так быстро?» – «Умею. Ради тебя». – «А когда ты его догнал?.. Как тебе удалось отнять у него сумку?» – «Применил один приемчик крав-маги. Он чуть было меня не одолел, но я дрался как лев. У него была арматурина, то есть нож, то есть пистолет, а у меня – ничего. Вокруг собралась толпа. Продавец фалафеля вызвал полицию, но полицейские побоялись вмешиваться. Мы прыгнули в фонтан и стали друг друга топить. Вода уже покраснела от нашей крови, но тут я вспомнил…» – «О чем?» – «Об абрикосах твоего смеха». – «Не поняла». – «Зато я понимаю. Когда этот подонок от меня вырвался и вскарабкался на крышу самого высокого дома, эти абрикосы дали мне смелость последовать за ним. Я взобрался по лестнице на двадцатый этаж, и там, на крыше, мы снова схватились. Мы скатились к самому краю…» – «Ты не боялся, что упадешь?» – «Нет, не боялся. Я боялся другого: что вернусь во двор, а тебя там не будет».

В темноте возник чей-то силуэт, и Лави чуть не подпрыгнул от радости. Из узкого прохода между домами вышел бездомный, помочился в кусты и, бормоча что-то себе под нос, удалился нетвердой походкой. Лави окинул взглядом знакомый двор, от которого теперь веяло мочой и разочарованием. Ночные звуки, в которых ему мерещились шаги Нофар, на самом деле были эхом ее отсутствия.

На негнущихся ногах он поднялся по лестнице на свой этаж, и с каждой ступенькой его все больше пригибало к земле. Он открыл дверь. Отец смотрел новости, вслух возражая политическому обозревателю, мать красилась, собираясь на занятия по пилатесу.

– Где ты был? – спросила она.

– Чушь собачья! – крикнул отец, обращаясь к телеэкрану.

– Почему ты не отвечал на звонки?

– Преступная безответственность!

– Что ты молчишь?

– Мне нечего тебе сказать.

– Ладно, завтра поговорим. Я спешу.

Лави пошел к себе в комнату и закрыл за собой дверь. С потолка свисали пятьдесят сов.

Через два часа в квартиру постучали.

– Кто там?! – рявкнул отец, не вставая с дивана.

Лави, который услышал и стук в дверь, и крик отца, выскочил из комнаты с проворством бойца спецназа. Это мог быть кто угодно. Курьер, который ошибся адресом. Скауты, собирающие пожертвования в пользу глухих. Доставка одежды, заказанной в Китае через интернет… Пока дверь оставалась закрытой, не исключалась любая возможность. Лави чуть помедлил и повернул ручку.

Он открыл дверь, и все пятьдесят сов немедленно улетели. На лестничной площадке горел свет, и он сразу увидел, что она плакала. Лицо у нее покраснело и опухло, но Лави она показалась прекрасной, как грейпфрут. В руке она держала телефон Авишая Милнера, но что-то в ее позе заставило радость Лави немного утихнуть.

– Шайка бездельников! – крикнул Арье Маймон и решительно нажал кнопку на пульте.

Эксперты с одного канала мгновенно сменились экспертами с другого, которые, впрочем, говорили с тем же апломбом.

– Проходи, – сказал Лави, стараясь подражать их уверенности.

Он взял Нофар за руку и повел в свою комнату. Знакомить ее с отцом («Папа, это – Нофар. Нофар, это – папа») он не стал. Возможно, потому, что не знал, как ее представить, как объяснить, кто она для него, и наоборот. «Папа, это – Нофар, девочка, ради которой я посреди бела дня украл у одного человека сумку. Если бы она меня попросила, я мог бы даже его убить. Это из-за нее я завалил контрольную по математике, потому что все умножал на нее. Это девочка, про которую я точно знаю, сколько у нее родинок и где они расположены, что не менее важно, чем умение решать уравнения с двумя неизвестными. Кроме того, готов поручиться, что манера накручивать на палец собственный волос, чтобы его вырвать, появилась у нее совсем недавно. Раньше она никогда так не делала».

Пока Лави вел Нофар в свою комнату, Арье Маймон успел краем глаза на нее посмотреть. Симпатичная, ничего не скажешь. И на лицо, и на фигуру. Правда, личико чуть опухло от слез, но подполковник в своей жизни повидал столько плачущих девушек-военнослужащих, что умел при оценке общей картины абстрагироваться от временных обстоятельств. Дверь за Лави и Нофар закрылась, и он вернулся к телевизионным экспертам, которые изумились, когда он им дружески подмигнул.

По ту сторону двери Лави и Нофар стояли лицом к лицу.

– Где ты была?

– В парке.

– Что ты там делала?

– Бежала.

– Зачем ты пришла?

– Показать тебе фотографии у него в телефоне.

– Ты думаешь, это что-то меняет?

– Я ничего не думаю. Я надеялась, ты мне скажешь.

– Что скажу?

– Чтобы я прекратила.

– Прекрати! Иначе ты себе все волосы выдернешь.

– Я не про волосы.

Она помолчала, а потом рассказала ему про то, что сделала на крыше. Он представил себе, как она стоит там с зажигалкой и тетрадью в руке. Он как наяву увидел улицу внизу, и по спине у него побежали мурашки. Но Нофар этого не заметила, потому что заговорила про мать. Преодолевая смущение, она рассказала, что та велела ей это сделать. Складывалось впечатление, что больше всего она стыдится поведения Ронит. Лави, который слишком хорошо знал, что значит стыдиться собственной матери, хотел положить ей руку на плечо, но испугался, что не имеет на это права. Нофар продолжала теребить свои волосы. Когда у нее появилась эта привычка? До того, как она сожгла дневник, или после? Этого Лави не знал: слишком давно они не виделись. Мало того, если бы сегодня во дворик не явился Авишай Милнер, Нофар не стала бы с ним говорить. Так что, если вдуматься, Лави должен был сказать этому подонку спасибо.