Александр Федоров - Осенняя паутина

Молчаливый Степанов, никогда не выражавший своих восторгов не то по застенчивости, не то по своему презрению к словам, отрывисто заметил:

— Вместо того, чтобы разливаться в пустословии, вы нарисуйте.

И с деловым видом он попросил натурщицу стать на диван, как можно свободнее.

Она поспешно встала, стараясь поборот свой стыд и неловкость, и дрожь, мелкую дрожь, от которой вибрировало все её тело.

— Вам холодно, что ли? — спросил он её с обычной суровостью, в которой, однако сказалось, прежде всего, товарищеское внимание и сочувствие.

— Нет, это так, — поспешила ответить она еле слышно, и голос её при этом вибрировал, как и её тело.

Едва успела она встать на софе, как художники один за другим воскликнули:

— Именно так останьтесь! Так хорошо.

— Да, лучше не надо. Чудесно!

Поспешно схватились за карандаши и угли и впились глазами в эти переливающиеся изгибы линий, которые в самом деле, являлись чудом. Так ясно всем было в эту минуту, что ничего в мире не могло быть благороднее человеческого тела, когда оно воистину красиво.

Она застыла неподвижно, но и в этой неподвижности была жизнь и трепет, которые нас очаровывали. Даже самый солидный из товарищей, художник Локтев, прозванный за свою внушительность и серьёзность профессором, лёгкими, верными линиями набрасывая рисунок, не мог сдержать своего восхищения.

— Воистину, Божий цветок. Ведь, пошлёт же Господь такое богатство человеку!

— Именно богатство, — подтвердил Волошин. — Это — прямо бесценный подарок природы.

Восторгались, почти не обращая внимания на то, как она сама относится к этому, точно перед нами был действительно цветок, художественное создание природы, которому или должны быть чужды слова, или он выше их.

Но работа мало-помалу захватила всех, и слова иссякли.

Сквозь закрытые ставни шум города доносился смягчёнными и неравномерными приливами. В то время, когда он стихал, слышно было сначала бурливое, а затем все более сдержанное, меланхолическое кипение самовара да шорох и как бы лёгкое посвистывание угля о бумагу. Изредка кто-нибудь вздыхал, бормотал что-то про себя или довольно, а то досадливо крякал.

Но вот взгляд стал замечать, как постепенно слабеет упругость её мышц, и заметно было, как линии её тела теряют свою лёгкость и певучесть.

Мы работали мало. Если она так скоро утомилась, — ясно, что это — неопытная натурщица.

— Вы, видимо, устали? — обратился я к ней.

Но она не хотела в этом сознаться.

— Нет, я ещё могу постоять.

— Так, пожалуйста.

Трудно было оторваться от работы. И опять зашуршали по бумаге угли и карандаши.

Она крепилась, но с каждым мгновением ей приходилось все больше и больше напрягать свои силы.

Тут возвысил голос Степанов.

— Я прошу, постарайтесь ещё хоть пять минут. Не более пяти минут, — бормотал он, почти не отрывая от бумаги послушного угля.

Видно было, как она перевела дух, собрала последние усилия, последние, и вытянулась.

Прошла минута... другая...

И вдруг тело её заколебалось.

Все вскочили с мест. Степанов крикнул:

— Довольно! — и бросился к натурщице.

Она совсем без сил опустилась на диван, тяжело дыша, с побелевшими губами. Голова её упала на грудь, руки мертвенно опустились.

— Да ей дурно.

Волошин бросился, чтобы налить воды.

Степанов, растерянно разведя руками, стоял около неё, смущённо повторяя с виноватым видом:

— Но, чёрт возьми... Но, чёрт возьми, ведь, она стояла не более двадцати минут. Не более двадцати минут. Я сам заметил часы.

Она очнулась и слабо пыталась успокоить нас. Еле шевеля губами, она говорила:

— Нет, нет, ничего, ничего. Это так. Это пройдёт. Я буду потом позировать дольше.

И она дрожащей рукой старалась прикрыть наготу своим стареньким серым пальто, которое валялось тут же на софе.

И едва прикрыла, опять из чудесного Божия создания, которое могло спорить дарованным ей милостью Неба богатством с королевой, превратилась в бледную, жалкую девушку, с побледневшим, смущённым лицом и испуганными глазами.

Тогда мне вдруг вспомнились первые минуты её в нашей мастерской: конкурентка-еврейка, жребий на узелки и внезапный, показавшийся тогда непонятным, отказ соперницы, больше похожий на великодушную уступку.

Прежде чем Волошин успел ей подать холодную воду, я налил стакан чаю, положил в него сахар и подал ей вместе с бутербродом.

— Может быть, вы не откажетесь.

Она сделала торопливое движение к хлебу с маслом и колбасой, но тут же ей стало стыдно этого движения.

И, порывисто дыша, опустив свои длинные ресницы, как бы нехотя принимая дрожащими от голодной слабости руками, прежде всею, хлеб, а затем чай, она еле слышно пробормотала:

— Да, пожалуй; благодарю вас.

Целый день приказчик большого мануфактурного магазина Бурлюкин-Сыновья томился, как отравленный: в то время, как нынче должно было произойти это роковое событие, он не мог и не смел покинуть магазин: большинство служащих ушли на войну и, как на грех, именно сегодня заболел старший приказчик, обязанность которого должен был исполнять Павел Васильевич.

А время было горячее, предпраздничное. Хотя, вообще говоря, с самого начала войны на глазах Павла Васильевича происходило что-то несуразное, никогда ещё торговля не шла так оживлённо, можно сказать, бурно и даже, чем больше разгоралась война, чем страшнее лилась кровь, чем дороже становилась жизнь, тем больше разгоралась торговля. Женщины с утра до ночи приливали в магазин и отливали, шумя и кипя, как волны во время прибоя.

Магазину были отлично известны большинство клиенток, но сверх этого большинства явились новые, никогда невиданные, которые совсем их затопили.

Мануфактура Бурлюкина, бывшая накануне краха перед войною, с каждым днём все больше расцветала. Не было такой старой негодной залежи, которая не вырывалась бы теперь покупателем с бою; очевидно, многие богатели на счет этой беспрерывно льющейся крови, в то время, как бедняки задыхались от дороговизны всего насущного и от страшных лишений. Приходилось или пускаться на преступления, чтобы как-нибудь поддержать существование, или на разные ухищрения, часто выходившие за пределы самой дикой фантазии.

В течение семилетней супружеской жизни у Павла Васильевича не было детей. А между тем, и он, и жена его были люди одинокие и притом патриархальные. И когда, наконец, после такого долгого ожидания жена Павла Васильевича забеременела, оба до такой степени были обрадованы своим счастьем, что даже отслужили молебен.

Все их мечты, все разговоры покоились теперь на будущем, с которым должна была начаться новая и уже как бы бессмертная жизнь. Но по мере того, как приближался роковой день, непонятная тревога и беспокойство вое больше и больше проникали в их ожидания.