Александр Федоров - Осенняя паутина

Конечно, это была обычная в таком случае тревога, но иногда она становилась особенно остра и колола, как предчувствие. Обоих по ночам тревожили странные сны, но они боялись сообщать их друг другу и все таили про себя, пока беда не подошла вплотную.

Когда Ольга Ивановна незадолго до события, обратилась к врачу, тот посоветовал ей лечь в больницу, так как мало ли что может быть: первые роды, да и положение ребёнка представляется ему не совсем правильным.

Это был скорее совет осторожности, чем угроза, и оба сделали вид, что так это и принимают, но втайне трепетали до ужаса.

И нынче этот ужас оправдался.

Ещё утром Павел Васильевич узнал, что надежда на ребёнка, которого так долго и так молитвенно они ожидали, рухнула: доктор прямо заявить, что положение ребёнка настолько неестественно, что спасти его можно только ценою жизни матери. Конечно, не приходилось задумываться, но мучения Павла Васильевича были так велики при этом, что ему показалось, будто из души его ушел тот слабо теплившийся свет, который придавал его жизни особый праздничный смысл.

Доктор попытался внушить ему, что при их молодости надежды на ребёнка ещё могут осуществиться, но Павел Васильевич уже не верил в это, и даже боялся утешать себя тем, что все же останется жива его жена, как будто в самом этом утешении таилась колкая вина за неоправданную жизнь.

Однако, несмотря на все эти мучения, доводившие Павла Васильевича до отчаяния, он в магазине аккуратно и точно исполнял своё дело. Из двух существ в человеке одно, вымуштрованное долгом и многолетней привычкой, делало то, что требовалось, а другое было там, где решалась судьба неосуществившейся жизни. Там были все его мысли, вся его душа, все, что составляет истинную сущность человека. Но это первое существо не только не мешало второму, а как будто облегчало его жестокое состояние; отвлекало от безнадёжности и безысходной муки. Ведь, все равно, он ничем не мог помочь там, да его и не допустили бы до жены.

Как раз перед самым закрытием магазина, он узнал, что все окончилось так, как предсказывал доктор. Это уже не могло ничего прибавить к тому, что Павел Васильевич переживал, и с опустелым сердцем он отправился в больницу.

Но когда, по особой просьбе, его, переодетого в белый халат, допустили к жене, он ощутил новую светлую радость, увидев её живой, хотя и изменившейся до того, что трудно было её узнать.

И эта перемена в ней заключалась не в том, что она похудела и обескровела, и что её пышные красивые волосы гладко и безжизненно темнели вокруг лица, как чужие, влажными бедными прядями прилипая ко лбу и вискам, — а в чем-то ином, более важном.

И когда она обратила на него взгляд своих усталых и как бы поблекших глаз, он почувствовал, что их соединяло теперь что-то новое, что, хотя и не жило на свете, но уже составляло для обоих драгоценное и важное прошлое.

И по тому, как она поглядела на него, и ещё больше по тому, как в глазах её заблестели мутноватые слезы, он понял, что она уже все знает, но что для неё так же, как и для него, со смертью ребёнка умерло далеко не все, что они от него ожидали.

Полная акушерка, похожая и своими движениями, и своим лицом, покрытым черными точечками, на переодетого в белый халат побрившегося солдата, предупредила его, чтобы он не очень волновал больную. Но он и без того боялся ступить и шевельнуть рукой, чтобы не нарушить покой её, и ему было очень обидно, что вокруг до этого не было никому никакого дела. В коридорах, через которые проходил он, было неряшливо и шумно и эту неряшливость особенно придавали будущие роженицы, которые без всякого стеснения, чуть не в одних рубашках, попадались ему на глаза с своими неестественно выпяченными животами и какими-то растрёпанными движениями; они громко разговаривали и даже бранились между собою, и в этом сказывалось оскорбительное неуважение к почти священному месту, где появлялись на свет новые жизни.

Еле сдерживая робкий и жуткий трепет, проникавший все его тело, Павел Васильевич присел на стул у изголовья жены и долго не мог произнести ни слова, а только смотрел умоляюще на её некрасивое, но ещё более дорогое, чем раньше, лицо, на эти полные слез, как бы виноватые глаза, на дрожащие утончившиеся губы, которые хотели раскрываться, чтобы сказать что-то, но не могли.

— Ничего, ничего, — забормотал он, наконец, как бы предупреждая успокоительно все, что она могла сказать ему. — Ничего — Бог даст...

Он хотел прибавить то, что для его ободрения сказал ему доктор: что Бог даст, — будет ещё ребёнок, но сам не зная, почему, не сказал. Она и без того понимала его.

Слезы выкатились у неё из глаз, где стояли выпуклыми светящимися озерками и крупными каплями скатились на выдавшиеся скулы и на виски. Но ресницы, слипшиеся от влаги, даже не шевельнулись.

Медленно выпростала она из-под одела особенно побелевшую слабую руку, и он уже хотел взять её, но из осторожности удержался, и наклонившись, коснулся этой сухой и хрупкой руки губами.

И в то время, как он наклонил к ней свою голову, услышал шепот её:

— Хоть бы посмотреть дали... И не видела, как унесли...

— Ну, что уж там. Ведь мёртвый, — ответил он также шепотом.

— Все-таки...

Она не договорила; лицо её перекосилось, и щеки сразу стали мокрыми.

— Ты сейчас же пойди, найди его, — продолжала она с серьёзным и строгим лицом. — Похорони сам. Хорошо похорони, как будто бы он жил. Мы будем на могилку ходить. Будем звать Колечкой.

Она уже еле договорила последние слова и замолчала, полузакрыв от слабости глаза, и черты лица её стали так симметрично правильны, как никогда не бывали раньше.

Он сразу понял её и почувствовал всю значительность того, что она сказала. И стало как-то не по себе от того, что это ему самому не приходило в голову.

— Да, да, — поспешил он ответит, — непременно сейчас же пойду и возьму.

И его даже охватила боязнь, как бы не опоздать. Ведь уже прошло несколько часов, как унесли ребёнка.

И когда акушерка объявила ему, что пора уходить, так как больная явно устала, он без возражения поднялся, благословил жену и вышел, осторожно пятясь к двери и видя, как его провожают, устало скашиваясь в его сторону, большие зрачки помутневших глаз, запавших в синие круги.

Маленькая, вертлявая, худенькая сиделка, с птичьим носиком, встретила его у двери ободрительным щебетаньем:

— Все будет хорошо. Не пройдёт и недели, как больная окрепнет. Уж вы можете быть спокойны, я за ней так слежу, так слежу...

Он достал из кармана рубль и сунул ей. Не дав времени поблагодарить, спросил её: где его мёртвый ребёнок?

Она суетливо и услужливо стала объяснять ему как пройти в мертвецкую и найти сторожа.

Мертвецкая, сторож...