Алексей Будищев - Лучший друг

Он замолчал; дыхание злобы обожгло его своим мучительным огнем, и ему хотелось крикнуть:

— Но для этого, может быть, тебя нужно ударить ногою в лицо!

Он взглянул на Опалихина загоревшимися глазами.

— А где ты был сегодня в 6 часов? — неожиданно спросил он его, изменяя сразу тон и голос.

Его вопрос был так внезапен, что тень смущения метнулась по спокойному лицу Опалихина: он даже слегка побледнел, что не ускользнуло от внимания Кондарева. Однако, скоро он овладел, собою и с насмешливой улыбкой спросил Кондарева:

— А тебе на что?

И подражая ответу Каина, он с сердитым смехом добавил:

— Разве ты пастырь друга своего?

— Нет, — засмеялся и Кондарев, — но мой конюх сказал, что видел тебя в 6 часов на мельнице, а я подумал: уж не думает ли он перенести туда молотильный привод. А, ведь, водой молотить куда выгоднее! — с внезапной веселостью воскликнул он. — Как ты думаешь?

И Кондарев тронул рукою колено Опалихина.

Тот равнодушно пробурчал:

— Да, я был на мельнице.

«И вовсе нет, — подумал Кондарев, — тебя, голубчик, там совсем не было! Это я знаю наверно. Я ведь тебе о конюхе-то нарочно наврал!»

Было уже поздно, когда Кондарев, наконец, вернулся домой. Весь дом был погружен во мрак и тусклыми стеклами печально глядел на притихший сад. Кондарев тихо прошел в спальню; Татьяна Михайловна еще не спала, но лежала уже в постели. Муж подошел к ней и поцеловал ее руку. В спальне было сумрачно; только огонек лампадки мигал перед образами, и странные зеленые тени трепетали по стенам и потолку комнаты. Кондарев сбросил с себя светлый летний пиджак и остался в черной шелковой рубахе. Он был как-то удивительно настроен; свет лампадки и эти странные зеленые тени точно пугали его, и ему хотелось двигаться осторожнее и говорить тише.

— Ты где гуляла сегодня, Таня? — внезапно спросил он ее, присаживаясь на подоконник.

Она молчала; он видел ее бледное лицо, резко белевшее в полумраке комнаты, и пытливо уставился в него. Она шевельнулась; она хотела сказать: «В осиновой роще». Но тут же ей пришло в голову: «А что, если он был там и меня не нашел?»

Наконец она отвечала:

— Так гуляла… по берегу Вершаута.

А Кондарев с тоскою подумал: «О, как ты долго стала раздумывать над такими пустыми вопросами!»

Татьяна Михайловна спала с бледным лицом и трепещущими ресницами, натянув до самого горла одеяло. Муж долго и внимательно глядел на нее, прислушиваясь к ее тихому дыханию. Затем он снял с своих ног высокие сапоги, обулся в мягкие татарские ичеги, а на плечи накинул желтого сукна поддевку.

Неслышно ступая красными сафьяновыми ичегами, он снова подошел к постели, где спала жена. Уперев руки в бока, он глядел на нее и думал:

«Жизнь по старой вере ушла, начинается жизнь по новой вере. А что же? Может быть там еще слаще?» Он усмехнулся кривой усмешкой и задумчиво покачал головою.

— Стыдиться можно только глупости, — прошептал он, — и что не хорошо для всякого, то вкусно для Якова.

Он вздохнул, снова покрутил головой и подумал:

«Ну, что же, Сергей Николаевич, когда так, так уж и я к Яковам сопричисляюсь. Если уж тянуться, так на одной палке. Но только понравится ли это вам?»

Он окинул унылым взором комнату, точно прощаясь со всеми наполнявшими ее вещами, близкими его сердцу. В комнате было тихо. Свет лампадки мигал перед сверкающими ризами образов, и странные тени трепетали на стенах и потолке; порою они забирались даже на постель и осторожно подползали к самой подушке, как будто любопытствуя заглянуть в бледное лицо спящей женщины. Но каждый раз они поспешно уходили оттуда, точно напуганные чем-то. Кондарев осторожно пошел вон из комнаты; он намеревался пройти в сад; ему было необходимо обдумать кое-какую идею, с самого утра неуловимо мелькавшую перед ним, а здесь он не мог сосредоточиться. Эти трепетавшие зеленые тени врывались помимо его воли в его душу и вносили раздор, тревогу и смуту. В саду он облегченно вздохнул всею грудью. Он прошел аллею раз и два, тщетно пытаясь уловить мелькающую перед ним нить, напрягая все силы своего воображения.

В аллеях было тихо; темная, молчаливая ночь неподвижно стояла в саду в такой непробудной тишине, что жизнь ни одним звуком не решалась напомнить о себе. Ни один листок не шевелился. Только Кондарев ходил взад и вперед по аллее, и его беспокойный вид так был чужд этой тишине, что сад глядел на него в гордом недоумении. И внезапно Кондарева точно что осенило; он чуть не вскрикнул от изумления и торжества; он нашел, наконец, то, что было ему так необходимо. Сначала он даже как будто не верил себе и хватался за виски, точно проверяя себя, но каждый раз после такой проверки он шептал:

— Нет, это так, так, так.

Он поспешно двинулся в дом; ему мучительно хотелось приняться за работу сегодня же.

— А там посмотрим, что из этого выйдет, — шептал он бледными губами.

Он прошел к себе в кабинет, сбросил с своих плеч поддевку и зажег лампу. Затем он подошел к столу, где стояла пишущая машинка, сосредоточенно выбрал из портфеля самый плохенький и обыкновенный конверт и такой же лист почтовой бумаги. И то, и другое он оглядел со вниманием со всех сторон; вероятно он остался доволен сделанным выбором и присел к столу за машинку. Осторожно постукивая, он на конверте изобразил: «Местное. С. Н. Опалихину». После этого он принялся за письмо. Он долго постукивал на машинке, порою отрываясь от работы, потирая лоб и хмуря брови. Казалось он обдумывал каждое слово, прежде чем занести его на бумагу, так как от каждого слова здесь зависело все. Уже белесоватый рассвет заглянул в окна его комнаты своими мутными и ничего не выражающими глазами, когда, наконец, он окончил его.

Вот что он прочитал в нем:

«Милый, хороший. Пишу тебе в страхе и ужасе. У меня голова идет кругом, и я прошу твоей помощи, твоего совета. Читай это письмо внимательней и помоги мне твоим умом. Сейчас мужа нет дома, он уехал в поле, откуда вернется не скоро, и я пишу тебе довольно храбро. А в почтовый ящик я брошу его сама.

Так вот слушай. Муж устроил мне вчера ужасную сцену. Он ревнует меня к тебе. И он умолял меня открыть ему всю правду. Он то плакал у моих ног, то грозил, что сейчас поедет к тебе и убьет тебя. И я боюсь, боюсь! Я знаю, каким диким он бывает в гневе. И я думаю, не лучше ли сказать, ему все? Правда его обезоружит, — я в этом уверена. Он все может простить, все, кроме лжи. Но как я могу сделать такой решительный шаг без твоего совета? И вот что я придумала, милый. Слушай же меня. Ты напишешь мне письмо, но адресуешь его так: „В усадьбу такого-то, прислуге Матрене Федотовой“. А самое письмо начнешь такими словами: „Милая дочь, Матрена“. Затем, — если ты советуешь мне сказать мужу всю правду, ты напиши: „Вчера я купил корову“. А если твой совет — лгать: „Вчера я купил лошадь“. После этих слов можешь писать, что угодно. Условные фразы я записала и не собьюсь. Запиши и ты их (а это письмо тотчас же уничтожь). Пиши же, родной, скорей, поддержи меня так или иначе. Я колеблюсь. Письмо подпиши: „твой отец Евстигней Федотов“. Такое письмо попадет только в мои руки. И ты не бойся. А если бы оно и попало в чьи-нибудь руки, так тот ничего не поймет. Я взвесила все, и письма не подписываю. Боюсь. Жду письма. Целую. Будь точен в условных фразах».