Алексей Будищев - Лучший друг

Зерна болезни гибнут только в огне, плавящем железо, а потому, чтобы прекратить дальнейшее распространение мора, надо сжечь всю охваченную болезнью область, со всем, что заключается в ней, прокалив даже самую почву. Техника обладает нужными для того средствами, но жечь ли? Не выждать ли? Охваченная мором область, одна из хороших житниц царства, и подписать ей смертный приговор, не взвесив всех обстоятельств, не совсем разумно. А, между тем, через неделю, через две, может быть, будет найдено более целесообразное средство. Но и выжидать, впрочем, не безопасно. Итак: жечь, или выжидать?

Толпа заревела как исполинский зверь:

— Жечь!

Инстинкт самосохранения сказался.

Город немедля приступил к сооружению десяти гигантских башен, с вершины которых должны были быть направлены на несчастную область жестокие лучи тепловых солнц. Работа шла с головокружительной быстротой и скоро десять чудовищных исполинов высоко подняли свои металлические головы над крышами города. Между тем, пронырливые и ловкие антрепренеры устраивали громаднейшие амфитеатры, откуда любопытная публика могла бы созерцать величественное зрелище пожара целой области. И вот, наконец, настал назначенный для этого день. Великий город гудел и волновался с утра, переполняя чудовищных размеров амфитеатры, куда то и дело подъезжали экипажи, с мило болтающими женщинами и сдержанными, спокойно рассудительными мужчинами. Роковой момент приближался; уже с металлических голов высоко вздымавшихся чудовищ зловеще мигнули зеленые глаза тепловых солнц, управляемых умелыми руками, и переполненные народом бесчисленные ярусы многоэтажных амфитеатров затаили дыхание, как вдруг ужасающий рев всколыхнул окрестность. Амфитеатры внезапно увидели в небе зеленые столбы теплового света, направляемые откуда-то и, очевидно, столь же искусными руками на самый Великий город. И они поняли все. Обреченная на сожжение область узнала о готовящейся ей участи и соорудила точно такие же чудовища, решившись на отчаянную борьбу за жизнь. Область взбунтовалась. И борьба началась. Бесчисленные зеленые лучи, как скрещенные мечи, сверкнули в небе, озаряя окрестности зловещим зеленым светом. Зеленые пятна света замелькали по крышам многоэтажных зданий… И вдруг Великий город испустил мучительный рев обожженного раскаленным железом быка. Бросив смертоносные копья тепловых лучей в грудь пораженной области, он принял и сам ее смертельный удар. Столбы дыма и пламени, как взрывавшиеся бомбы, показывались то там, то сям с ужасным шипеньем. Зажженные амфитеатры с грохотом рушились, и исступленный вой бешеного зверя, запертого в ловушку, носился в воздухе. А на горизонте вздымались такие же точно столбы дыма и пламени. Это горела обреченная на смерть область. Царство разума погибало. Камень был брошен, равновесие нарушено, и ловко свинченная машина поедала самое себя, с жестокостью попорченной машины, в диком реве и гуле, в дыму и пламени».

Кондарев замолчал и спрятал тетрадочку обратно в свой карман.

— Сказочка ничего себе, — сказал Опалихин, — жаль только, что в ней масса неточностей. Ты, например, совершенно исключаешь в гражданах Царства Разума жалость, а, между тем, в этом царстве каждый сосед должен будет жалеть соседа, ну, хотя бы вот так же, как хозяин жалеет домашний скот. И потом эта ужасная развязка, — продолжал он, — чтобы устроить ее, тебе потребовалось призвать на помощь какой-то удивительный мор. А это натяжка. При таком море едва ли возможен порядок в каком угодно благоустроенном царстве. И, следовательно, сказочка решительно ничего не доказывает. А, впрочем, она ничего себе! — заключил Опалихин с ясной улыбкой.

«А не прочитать ли мне вслух письмо Евстигнея Федотова? — вдруг пришло в голову Кондарева. — Ну, хоть как образец крестьянского изложения мыслей. Вот подскочит-то», — думал он об Опалихине. Он побелел, как полотно; мучительная улыбка искривила его губы. Горячий вихорь дикого желания наскочил на него и закружил в своем бешеном водовороте. Его рука снова полезла в боковой карман пиджака.

Людмилочка взвизгнула.

— Да что ты делаешь! — вдруг крикнул Опалихин, бросаясь к Кондареву и ловя его за локти.

Кондарев с качающейся на плечах головой сползал с своего стула под стол.

— Обморок, — проговорил Опалихин, — ублажил самого себя сказочкой. Ну, люди! — И он поднес к побелевшим губам Кондарева стакан воды.

— Хочешь, Таня, немножко прокатиться со мною? — спросил Кондарев жену, когда они уже сидели рядом в фаэтоне, уезжая с вечеринки Ложбининой.

Татьяна Михайловна безмолвно кивнула головою.

— Так провези нас сначала полем, а затем домой. Да потише, — сказал Кондарев кучеру.

И покойнее усаживаясь в угол экипажа, с тем расчетом, чтобы ему было видно лицо жены, он заговорил:

— Я хочу рассказать тебе, Таня, крошечную, крошечную сказочку. Я слышал ее от одного плутоватого татарина в пыльном степном городке, на конной ярмарке. Татарин называл свою сказочку «сказкой о Христе и Магомете», и когда он говорил ее, его узенькие и раскосые глазки лукаво светились от удовольствия. Ему казалось, что этой сказочкой Магомет очерчен куда величественнее, чем Христос, и чувство удовольствия, светившееся при этом в его глазах, делало честь его религиозности.

Кондарев замолчал, приваливаясь в угол экипажа. Татьяна Михайловна смотрела на мужа своими мерцающими глазами и видела, как тени разнородных чувств скользили по этому белевшему во мраке лицу, освещая его как бы вспышками какого-то огня.

Они уже въезжали в поле; слабые звуки сельской жизни едва достигали сюда, обещая впереди благоговейную тишину. Татьяна Михайловна внезапно схватила руку мужа и сдавила ее нервным и коротким пожатием.

— Ну, что же ты замолчал? — спросила она.

Кондарев точно очнулся от сна.

— Татарин говорил мне так, — начал он. — Однажды в одной пустыне Бог свел Христа и Магомета, и выпустил на них двух диких львов, для того, чтобы Пророки показали Ему свою силу. И когда лев подбежал к Магомету, Пророк перерубил его пополам своею саблей, а Христос обласкал подбежавшего к нему льва рукою и поехал на нем верхом. Этого льва, говорил татарин, люди долго показывали по городам в клетке, но когда человек однажды вошел к нему, лев задрал его насмерть. Что можно Христу, пояснял татарин, того нельзя человеку, — и с лукавой улыбкой он добавлял — Магомет лучше! А иногда он заключал свою сказку так: и ваша верэ и наша верэ — одно. Только у вас ад горячий, у нас — калудный. «Калудный» означало холодный.

Кондарев замолчал. Татьяна Михайловна слабо улыбнулась. Они уже давно ехали полем. Последние отголоски сельской жизни остались далеко позади, и ни один звук не врывался сюда. Одна бесконечная равнина высокой ржи, вся оцепеневшая под ночным небом, лежала перед ними в могучей красоте. Дыхание ее великой груди проносилось порою из края в край теплой и легкой волною, оставляя за собой мягкий и протяжный шелест. Здесь не было ничего лишнего. Здесь было только небо и звезды, да бесконечное море ржи, да вот этот протяжный шелест. И только. Но все это было так удивительно красиво и просто. Так просто, что, казалось, и лошади чувствовали всю божественную прелесть этой простоты, и они шли, чуть колыхая крупами и кивая умными мордами, шли каким-то особенным степенным шагом, как будто гордые сознанием того, что и их коснулась эта святейшая благость.