Алексей Будищев - Лучший друг

Кондарев водил глазами по стенам, с вещи на вещь, и постоянно вздрагивал всем телом, точно его била лихорадка. А Опалихин глядел на него и напряженно думал о чем-то. Посидев некоторое время в столовой, они, осторожно ступая, на цыпочках прошли в кабинет. И стены кабинета взглянули на них с тем же выражением бреда. Кондарев все также дрожал и здесь, внимательно оглядывая в полумраке каждую вещь, каждую безделушку.

Затем они прошли в спальню и заглянули в детскую. Впрочем, они как будто не решились войти в самую комнату и постояли лишь на ее пороге, тревожно прислушиваясь к ее тишине. Дети спали беспокойно, напуганные страшным днем, и их прерывистые вздохи терзали и мучили этих двух людей, стоявших на пороге, повергая их в тоску и страх. Наконец они ушли с порога, прошли длинным и темным коридором и остановились у закрытых дверей одной комнаты. Оттуда слышался тихий говор. С минуту Кондарев как будто колебался, не решаясь отворять дверей этой комнаты, и глядел на мертвенно-бледное лицо Опалихина, точно спрашивая его о чем-то. Однако, на его лице он, казалось, прочитал выражение, которое разрешало ему приступить к тому, к чему приступить он собирался. И он тихо толкнул от себя дверь; она растворилась тотчас же, без скрипа, каким-то плавным движением. Опалихин сделал шаг и остановился. В глубине комнаты, тускло освещенной лишь одной лампадой, в кресле с высокою спинкой сидела Татьяна Михайловна. Белый фланелевый капот мягкими волнами окутывал всю ее тонкую фигуру с гладко причесанной головою. Ее глаза мерцали каким-то необычайно кротким светом, и два алых пятна горели на ее щеках. Рядом с нею на низкой скамейке сидела Степанида, с сонным и усталым выражением на длинном веснушчатом лице; на стенах и по потолку комнаты беспокойно метались тени, точно стремясь куда-то и ища выхода.

— Здравствуй, Сереженька, — вдруг проговорила Татьяна Михайловна, и звук ее голоса, необычайно кроткий и певучий, точно ножом ударил Опалихина.

Он быстро пошел к ней навстречу какой-то колеблющейся походкой, простер к ней руки и, снова опустив их, виновато потупил голову и застыл на месте.

— Что ж ты испугался, — между тем заговорила она снова тем же певучим голосом, — я тебе рада. И тебе, Андрюша, я рада, — добавила она после короткой паузы, — мне вас обоих жалко!

Опалихин смотрел ей в ноги. Беспокойные тени метались по комнате и у ее ног, как напуганные чем-то птицы. Татьяна Михайловна вздохнула; Степанида неподвижно сидела близ нее на низкой скамеечке, с высоко приподнятыми коленами, как-то вся скорчившись в неудобной позе, с выражением апатии на лице, и походила на изваяние. От всей комнаты веяло жутким сном, и казалось, самый ее воздух пронизывал Опалихина острым и мучительным чувством и тоскою. Он глядел ей в ноги. Татьяна Михайловна шевельнулась, мягко поглядывая то на Кондарева, то на Опалихина.

— Вот спасибо, что ко мне заглянули, — заговорила она снова с кротостью, — я вас обоих люблю. Только зачем вы ко мне не приходили, когда мой муженек-то грабить меня собирался? Глядишь, он бы вас и побоялся!

Она тихо рассмеялась.

— Он у меня ведь страшный, — добавила она, — да сердитый, и я его боюсь! — внезапно она вздрогнула плечами. — Это не то что Андрюшенька иль вот хоть ты! Да вы ко мне почаще заглядывайте, — беспокойно шевельнула она ногами, — в моей светелке чисто и хорошо! Да что вы стоите-то, садитесь, будьте гостями. А слышали новость? Муженек-то мой миленький что надумал? Меня в новую веру обернуть хочет! Как же? Как ведь сердился-то, — усмехнулась она одними губами, — ну, да пожалуй, и ошибется. Я, ведь, пожалуй, и в подземелье уйду. Я ведь стойкая, и этому не бывать! Никогда не бывать, никогда! — повторяла она, лукаво грозя пальцем. Она умолкла.

Опалихин как-то весь дрогнул, сделал два шага, внезапно опустился перед нею на колени и беспорядочным жестом стал обнимать ее ноги.

Она протяжно и мягко заговорила над ним:

— Как ведь мне тебя жалко-то; как ведь жалко! Ох, как жалко!

Плечи Опалихина дрогнули. Отрывистое и короткое рыдание пронеслось в комнате. Кондарев быстро вышел; он торопливо прошел всем полутемным домом и в замешательстве остановился на крыльце. Сырая тьма дохнула в его разгоряченное лицо. Он повел глазами. Черное небо низко висело над землею. В поле неподвижной стеной стоял мрак. Веяло сыростью.

Кондарев вздрогнул; из дома поспешно вышел Опалихин.

Молча он прошел мимо Кондарева, остановился и сделал нерешительный жест.

— Ну? — спросил Кондарев, приподнимая голову.

— Я решил, — проговорил Опалихин, и опять замолчал с неопределенным жестом.

С крыши тяжко падали дождевые капли.

— Что решил? — спросил Кондарев.

Опалихин точно собрался с духом.

— С завтрашнего же дня, — твердо выговорил он, — я начну распродажу всего своего имущества…

— Ну? — опять выговорил Кондарев почти надменно.

— Продам именье и уеду отсюда навсегда… Это тебя удовлетворит? — спросил Опалихин.

Кондарев молчал.

— Ну, хоть простись со мной, — выговорил Опалихин просительно, протягивая руку, — ну, Андрей Дмитрич?

Кондарев по-прежнему молчал.

Протянув руку, Опалихин все еще ждал чего-то. Потом махнул рукою.

— Ну, как хочешь, — проговорил он грустно, и пошел прочь, сливаясь с окружающей тьмою.

Кондарев неподвижно стыл, припав к косяку.

Стал завывать, ветер…