Алексей Будищев - Лучший друг

Он снова лениво усмехнулся. Его лицо странно белело во мраке. Опалихин глядел на него во все глаза.

— Ты что это, шутишь? — спросил он, наконец, и даже побледнел. — Если так, то это очень странная шутка, — добавил он.

— Шучу, — односложно буркнул Кондарев и, отвернувшись от него, стал глядеть в окно.

— Так ты сделаешь это для меня? — настойчиво повторил свой вопрос Опалихин.

— Сделаю.

Кондарев махнул головою.

Опалихин вздохнул. В беседке стало тихо. Порывы ветра со свистом набрасывались на ее стены, колебали крышей и улетали дальше к гудевшим вершинам. Дождь шумел по-прежнему.

— А знаешь, что? — внезапно заговорил Опалихин, как будто несколько оживившись. — Мне кажется, что я начинаю кое-что соображать.

— Ну? — лениво повернулся к нему Кондарев.

— Мне кажется, — продолжал Опалихин, — я начинаю догадываться, кто мог подсунуть в бандероль моей книги эти сорок пять тысяч.

— Кто? — равнодушно усмехнулся Кондарев.

— А тот паренек, который мне прислуживает.

— Это тот самый, который летом о зиме поет, а зимой о лете? — снова усмехнулся Кондарев.

— В тот вечер, — не слушая его, продолжал Опалихин, — за мной приехал вот именно он, а не кучер. И у него мог быть заранее приготовлен ключ, подобранный к моему столу, так как о тождестве наших столов, а также и о том, что в твоем столе сохраняются сорок пять тысяч, мог слышать только этот паренек и никто больше. Не так ли?

Кондарев шевельнулся.

— А тогда для чего он засунул эти деньги вот именно в бандероль книги? — спросил он Опалихина в свою очередь. — В карман твоего пальто он еще мог их спрятать, тут еще есть кой-какие цели; но в бандероль книги это уж совсем дико. Книга-то в твои руки во всяком случае должна была раньше попасть, чем к нему. Нет, это ерунда! Это совершенная дичь, — шевельнулся он.

Опалихин молчал в задумчивости.

— Тогда кто же это мог сделать? — проговорил он, пожав плечом.

— Да я, — равнодушно отозвался у своего окна Кондарев.

— То есть, как это ты? — спросил его Опалихин, и по тону его голоса, спокойному и даже слегка насмешливому, Кондарев услышал, что он не придает его словам ровно никакого значения.

— Да мне-то уж было бы легче всего это сделать, — устало усмехнулся Кондарев. — Пошел, отпер своим собственным ключом свой же собственный стол, вынул оттуда денежки и сунул их в бандероль твоей книги. И только. Только всего и труда. Не так ли? — повернул он к нему свое лицо.

Опалихин равнодушно усмехнулся.

— Да во имя чего ты мог это сделать?

— А во имя чего я не должен был этого делать? — вопросом же ответил Кондарев.

— Что это, опять философия? — пожал плечом Опалихин.

— Нет, это не философия, Сергей Николаич, это не философия, а правда, самая настоящая правда! — крикнул от окна Кондарев.

Опалихин глядел на Кондарева, ничего не понимая, с недоумением на всем лице. Между тем, Кондарев встал со своего стула, почти в упор подошел к Опалихину и засунул руки в карманы шаровар.

— Не случалось ли тебе, Сергей Николаевич, — вдруг заговорил он внятно и с расстановкой, и вялость исчезла с его лица, — не случалось ли тебе когда-нибудь подписывать своих писем псевдонимом Евстигнея Федотова?

Он умолк, оглядел Опалихина внимательно и серьезно и подождал ответа. Опалихин молчал, широко раскрыв глаза, с выражением полного недоумения на всем лице.

— Случалось. Я это знаю! — как бы за него отвечал Кондарев после короткой паузы. — Я это наверное знаю! А как ты называл меня после этого псевдонимчика, — продолжал он свой допрос, — не припомнишь ли, а?

Он снова подождал ответа и опять-таки не дождался его.

— Лучшим другом! — отвечал он как будто за Опалихина.

— Ты меня звал лучшим другом. Это уж так-с! — Он тяжело вздохнул. — А не припомнишь ли ты, — повысил он голос, — какие ты мне заповеди диктовал? Не припомнишь ли? Нет? — допытывался он, и в его глазах загорелись огоньки. — Если нет, так слушай. Первая. В борьбе все пути открыты. Вторая. Стыдиться надо только глупости. Третья. Что нехорошо для всякого, то вкусно для Якова. И четвертая. Толкать падающего — напрасная трата энергии.

Опалихин шевельнулся, точно желая возражать.

— Молчать! — бешено крикнул Кондарев и его лицо словно запрыгало. — Слушай, — понизил он голос, — слушай! Ты мне мой путь своей рукой наметил, — заговорил он прерывающимся голосом, — своею же рукой! И вот в один прекрасный день, после письма Евстигнея Федотова, я явился к тебе и подобрал к твоему столу ключ, памятуя твои заповеди!

Он с трудом передохнул.

— Ты лжешь! — крикнул Опалихин, бледнея.

— Нехорошо для всякого, да вкусно для Якова, — с хриплым смехом повторил Кондарев, — я подобрал! Вот этими самыми руками! Я, и никто больше!

Опалихин смешался и потупился.

— Слушай! — настойчиво повторил Кондарев. — Это только присказка. Затем-с, — продолжал он, — я умышленно сжег свой стол, умышленно сжег, и купил себе вот именно такой, который мог бы отпираться твоим ключом. Все это было мною предусмотрено заранее. Затем-с, я ездил по уезду и кричал на всех перекрестках о твоих долгах; затем, я позвал тебя в гости и одной рукой обнимал тебя, а другой веревку на твою шею крутил. И я, я, понимаешь ли, я сам, без посторонней помощи, вот этими самыми руками в твой карман деньги свои засунул и вором тебя сделал. Я и никто больше!

Кондарев глядел в глаза Оиалихина весь бледный с трепетавшим лицом.

— Я тебе не верю, — внезапно крикнул Опалихин, поднимаясь со стула, — ты лжешь на себя! Я тебе не верю! Ты сумасшедший!

— Клянусь, — прошептал Кондарев, колотя себя рукою в грудь, — клянусь! Я все это сделал, я! Да что ж ты, Сергей Николаич, — вдруг сделал он к нему резкий шаг, — шутки, что ли, ты со мной шутил, когда мне заповеди свои диктовал? Так разве Богом шутят, разве сердцем человеческим шутят? — Его глаза бегали по лицу Опалихина с выражением ненависти и тоски.

— Ты лжешь, — шепотом повторил Опалихин, — я тебе не верю, слышишь ли, не верю!

— Клянусь! — в исступлении крикнул Кондарев, простирая руки. — Клянусь, — иль ты не веришь моей силе?

Опалихин опустился в кресло, точно у него подкосились ноги.

— Лучше б ты меня убил тогда, после того письма, — простонал он.

— Зачем? — проговорил Кондарев, прижимая обе руки к сердцу. — Мне не тебя нужно было убить, Сергей Николаич, как ты этого не поймешь? Не тебя, — прошептал он, — мне твою веру нужно было убить, и если бы я мог ее убить! Если бы я мог!

Опалихину показалось, что точно светлое облако прошло по лицу Кондарева.

— Подлец! — крикнул он содрогаясь.

Кондарев долго глядел на него во все глаза.

— Слава Богу, — прошептал он, — наконец-то я от тебя настоящего слова дождался, а я ведь думал, что в твоем лексиконе и слова-то такого нет.