Алексей Будищев - Лучший друг

— Вера Александровна, я думаю, уже спит, — хрипло говорил он ей, поднимаясь вместе с нею на крыльцо дома, — наверное уже спит, а я, если позволите, пойду на минутку в вашу келью и возьму у вас почитать последнюю книжку Прево. Вы разрешаете?

Она не отвечала. Осторожно ступая, они поднимались по лестнице мезонина. Ее стройная фигура мелькала перед ним на ступенях и дразнила его. Они вошли в ее комнату оба бледные и встревоженные. Пламя рассвета уже горело на полу, под окнами и на светлых обоях стены золотисто-желтыми сверкающими пятнами. Веселый гул раннего утра врывался сквозь окна. Людмила Васильевна неподвижно остановилась; ее взор бродил по всей комнате, с выражением тоски и беспомощности, и золотистые нити сверкали в ее волосах. Столбунцов поспешно снял с нее длинную пахнувшую духами накидку и шляпу и небрежно бросил все это на стол; затем он быстро подбежал к ней, слегка изогнувшись, заглянул в ее глаза как-то снизу и хрипло, злобно-торжествующе прошептал:

— Вот то-то и есть-с! Это чувство — сила, могущество и божество, а мы жалкие и ничтожные комарики! — В его глазах сверкнул сердитый и дикий огонь. Он точно толкнул ее от себя и вдруг поймал ее обеими руками за талию.

Когда он вышел, наконец, на крыльцо, весь двор уже был залит теплыми и сверкающими потоками солнечного света. За избами горланили петухи. Ефим, с форсом подавая ему лошадей, ухмылялся с козел; из глубины двора он хорошо видел в окне мезонина прощальный поцелуй своего барина, и, ухмыляясь в бороду, он теперь думал:

«В этом году не то семая, не то восьмая».

Он знал большинство секретов барина и вел про себя счет.

У Ложбининой сидели ее обычные четверговые гости: Кондаревы, Грохотов, Столбунцов. Недоставало только одного Опалихина. Прежде чем ехать к Ложбининой, Кондарев заезжал к нему и вскользь спросил, будет ли он у нее сегодня, но Опалихин отвечал уклончиво, и тень замешательства бродила по его лицу, всегда спокойному и холодному. Видимо он колебался: как будто ему хотелось ехать, его точно даже поджигало любопытство, но, вместе с тем, его пугало подозрение, что все эти люди поглядят на него, как на вора. И это угнетало его и мучило. Это было заметно по его лицу. Кондарев, не видевший его несколько дней, нашел даже его лицо сильно осунувшимся, а все его движения и жесты, всегда отличавшиеся холодной размеренностью, слишком для него беспокойными и тревожными. Очевидно, его уравновешенное спокойствие было поколеблено и силы подорваны. Он прекрасно знал, что в уезде держится упорный слух, что кондаревские сорок пять тысяч украл именно он. И сообщая об этих слухах Кондареву, он с непривычным для него волнением восклицал:

— Послушай, неужели и ты веришь, что эти деньги украл я?

Кондарев пристально глядел на него и твердо произносил:

— Ну, уж пусть это думает кто другой, а я-то убежден, как в себе, что ты их не воровал.

Такой ответ Кондарева как будто утешал Опалихина, но, выслушав его, он снова восклицал в волнении:

— Они хоть бы подумали о том, что если уж мне нужно было украсть, так я сумел бы сделать все это гораздо умнее! Как это в голову им не придет! Ну, за каким чертом, — возбужденно всплескивал он руками, — я спрятал бы эти деньги в бандероль книжки? Разве в моем арсенале не нашлось бы других более надежных способов? О, дьяволы! — восклицал он сердито и беспокойно бегал из угла в угол по кабинету.

— Ну, подумай сам, — снова подбегал он через минуту к Кондареву, — ведь спрятать украденное в карман своего пальто мог только один набитый дурак! И если уж на то пошло, разве я не мог бы их спрятать, ну, хоть бы в подушку своего экипажа, что ли? А то в карман, в бандероль книжки! Какая глупость! Ведь это мог изобрести какой-то наивный индюк! И кто бы мог это сделать? Кто? Кто?

Сидя в гостиной у Ложбининой, Кондарев припоминал весь этот разговор и думал об Опалихине: «Приедет он сюда, или не приедет?» Ему хотелось, чтоб он приехал.

В то же время Столбунцов отрывисто говорил Грохотову:

— Непременно, Алексей Петрович, требуйте от Опалихина отчет в земских денежках. Да поторапливайтесь! Смотрите, посадит он вас на скамейку! Ох, посадит! Мальчик-то ведь он умный, и убежденьица у него что ни на есть клёк! Миленькие, тепленькие, славненькие!

Женщины переговаривались о чем-то вполголоса.

Татьяна Михайловна сидела бледная с больным лицом и равнодушно глядела на окружающих.

Сквозь окна в комнаты врывался шум сада и железная крыша дома порою гремела под напором ветра. Ненастный мрак глядел в окна.

— И примите к сведению, — говорил Столбунцов Грохотову, — что на Опалихина со всех сторон иски. Петербургские бабенции сказываются. Ведь женщина, как лошадь, только та и хороша, которая дорого стоит! И вообще, — ловил он Грохотова за пуговицу, — об ангелах вы на время забудьте: лучше почаще вспоминайте о дьяволе!

— Хорошо, хорошо, — успокаивал его Грохотов.

Вскоре все сидели уже в столовой за круглым столом и пили чай. Шел довольно бойкий разговор. И в эту минуту в комнату вошел Опалихин. Вошел он быстро и смело. Он был изысканно одет и старался придать своему лицу насмешливое и спокойное выражение, но это ему не совсем удавалось и тень тревоги металась в его глазах. Он выглядывал похудевшим. Он обошел весь стол, здороваясь со всеми и стараясь шутить. Когда он здоровался с Татьяной Михайловной, его лицо заметно дрогнуло. Наконец он занял у стола место и принял из рук Ложбининой стакан чаю. Мешая ложечкой в своем стакане, он пробежал взором по лицам присутствовавших и вдруг ему показалось, что все эти лица сконфужены. Он понял, что это его приход внес в эту комнату замешательство; он понял, что он чужой здесь, лишний, ненужный. Это сознание больно ударило его. Он хотел заговорить и не знал о чем и как начать. Всегда находчивый, он теперь сконфуженно молчал. В комнате водворилась неловкая тишина.

И вдруг Грохотов, незаметно подталкиваемый коленом Столбунцова, сказал, обращаясь к Опалихину:

— А вы скоро, Сергей Николаевич, земский отчет представите?

Проговорил все это Грохотов самым небрежным тоном и с невинным видом; в глубине души он даже и не помышлял обижать своим вопросом Опалихина, но, тем не менее, замешательство пробежало вокруг стола, и краска смущения метнулась по щекам Опалихина. Грохотов заметил это и, желая понравиться, добавил:

— Поверьте, я лично не надоедал бы вам, да ко мне все последние дни ужасно пристает наша комиссия.

В столовой было все так же тихо. Только железная крыша дома порою гудела под напором ветра, да деревья сада шипели. Опалихин шевельнулся на своем стуле.

— Я доставлю вам этот отчет через два дня, — холодно проговорил он, — надеюсь, за это время комиссия не умрет от любопытства. — Он скользнул по лицу Грохотова насмешливым взглядом. — Ведь я понимаю, — продолжал он среди тишины небрежно и холодно, — ведь я понимаю, что комиссию разбирает любопытство поскорее взглянуть, как-то составлен этот отчет?