Алексей Будищев - Лучший друг

Опалихин нагнулся к столу и достал из кармана небольшой бронзовый ключ. «Ключ от стола он в кармане носит, — подумал Кондарев, — это хорошо!» — И он добавил вслух:

— Вот сразу видать делового человека, и ключ от стола в кармане, а у меня другой раз ищешь-ищешь, — развел он руками.

— А как же иначе-то, — отвечал Опалихин и вручил Кондареву образцы овса.

«Так ключ от стола у него всегда при себе, — думал Кондарев всю дорогу, — и если я захочу его бить, так уж без промаха стало быть».

Впрочем, тут же он добавил: «Может быть я до конца и не дойду и на вершок от края отбой сыграю и назад оберну. Ну, да там виднее будет!»

У самого крыльца своего дома он нагнал бабу; баба кивала ему коричневым лицом и совала в руку какой-то грязный узелок.

— Что тебе, милая? — спросил он ее.

— Да вот твоей хозяйке, — заговорила баба, — в гостиниц; пользовала, она меня, спасибо ей, от ноги; то бишь, от горла, или бишь…

Баба спуталась, и по ее лицу бродило замешательство.

— Средствие, то бишь, она мне давала от горла, — наконец нашла она истинный путь, — а пользовала я им ногу!

— И помогло?

— Как тебе рукой сняло! — в умилении доложила баба.

И видя, что Кондарев отстраняет ее узелочек, она торопливо и ласково восклицала ему вдогонку:

— Ну-ну, что же ты, милый! Нам ведь не жалко! Не погнушайся уж, Христос с тобой!

А Кондарев входил в дом и думал: «Вот тут так уж вера, истинная вера, могучая вера. Авраамовская вера!»

Через несколько дней ночью в кабинете Кондарева случилось маленькое несчастие: неосторожно он опрокинул на письменном столе лампу, и стол несколько пострадал от огня. Нужные бумаги, впрочем, уцелели все, стол же пришлось вынести в кладовую. На другой день утром Кондарев уехал в губернский город по каким-то неотложным делам, и вместе с тем он хотел приобрести там кстати и новый письменный стол, о чем он и сообщил жене.

Татьяна Михайловна стояла на зеленой ложбине у «Поющих ключей», глядела на Опалихнна и с возбужденными жестами говорила:

— Какая же это любовь? Ты сам говоришь «любовь — счастье». А здесь — мука. Так, стало быть, это не любовь!

Опалихин смотрел на нее спокойно и насмешливо.

— Это все оттого, — возражал он ей, — что ты не умеешь жить. Ты вся оплетена предрассудками и бьешься в них, как муха в паутине. Я прошу тебя об одном, — продолжал он уже совсем весело, — будь чуточку посмелее и ты убедишься, что паутина есть только паутина и порвать ее — сущий пустяк. А ты принимаешь эту паутину за морской канат!

Он рассмеялся и добавил:

— Однако пойдем отсюда: здесь солнце. А я хоть и люблю ясность, но не до такой степени.

Они двинулись вверх по отлогому скату. Скат благоухал мятой, и пение «Поющих Ключей» звенело в листьях.

— Ты сказал, — заговорила Кондарева, — ты сказал, что я не умею жить. Это неправда; я чутка к жизни и я люблю ее, но теперь у меня путаница в чувствах…

— Не в чувствах, а в мыслях, — поправил ее Опалихин, двигаясь рядом с нею по отлогому скату.

— Нет, в чувствах, — чуть не вскрикнула Кондарева с возбужденным лицом. — Пойми меня, в чувствах!

Опалихин усмехнулся.

— Чувства — ясны, как день, — проговорил он, — а идеи бывают ужасно спутаны; это верно. Я люблю ее, и ненавижу его, я хочу есть. Какая же тут может быть путаница?

Он скользнул по ней насмешливым и спокойным взором и добавил:

— Вся штука в том, чтобы и идеи сделать такими же ясными и простыми, как чувства, а люди трудились только над тем, чтобы запутать их как можно более. И вот в этом-то все наше несчастие. — Он искоса оглядел ее.

Она не отвечала. Они были на зеленой поляне, как венком окруженной молодыми березками; здесь было прохладнее, и пение «Поющих ключей» едва доносилось сюда грустным аккордом. Кондарева села на пенек и уронила на траву зонтик. Ее глаза теперь глядели с недоумением, и она как будто все что-то решала про себя. Оживление мало-помалу исчезало с ее лица.

Опалихин поместился у ее ног.

— Мне бывает так стыдно, так горько, — зашептала Кондарева, как будто разглядывая что-то вдали.

Она слегка побледнела и выражение тревоги мелькнуло в ее недоумевающих глазах.

— Иногда мне кажется, — говорила она в задумчивости, — что я люблю тебя, а иногда — словно ненавижу. И не мил ты мне, не мил, не мил. Отчего бы это? — слегка развела она руками. — А мужа мне стыдно, — продолжала она, — и детей стыдно, — добавила она совсем шепотом, — я уж и не помню, когда я с ними и играла-то. Сторонюсь я от них!

Опалихин глядел на нее и укоризненно шептал:

— Ах, Таня, Таня! Разве же можно быть такой глупой!

Но она точно не слышала его и с тем же недоумевающим выражением на лице шептала:

— Ты мне сильным приглянулся, а пожалела я тебя слабого, когда ты чуть не расплакался там, в городе… И мужа я вот также жалела, — добавила она тем же шепотом.

Внезапно она замолчала; глаза ее подернулись туманом, лицо побледнело, и губы как-то странно кривились. Казалось, она хотела сказать Опалихину что-то самое главное, но у нее не хватало сил и решимости. Опалихин увидел бледность ее лица и торопливо схватил ее за руки.

— Ну, что ты, Таня? — вскрикнул он, придавая своему голосу умышленно-веселый тон. — Что же это, Таня!

Он стал трясти ее руки, как бы стараясь пробудить ее от сна. Она молчала и только ее глаза светились туманным светом.

— Я наш колокол монастырский слышала, — наконец прошептала она с жалкой улыбкой, — а зачем он звонил? — пожала она плечом. — Стало быть нехорошо!

Он тряс ее руки и повторял:

— Ах, Таня, Таня! Как это стыдно: верить сказкам!

Он заглядывал в ее глаза, пытаясь рассмешить ее взглядом и жестами.

— Когда я к тебе в первый раз пришла, — между тем шептала она, — и вот тут у березы стояла… И слышу, он звонит; наш, монастырский. А потом в поле, с мужем я ехала…

— Да будет же тебе! — вскрикнул Опалихин с досадой.

Он тихо снял ее с пенька и привлек к себе. Она расплакалась, а он стал целовать ее руки, глаза, губы. Ее горе слегка тронуло его.

— Пойми, глупая, — шептал он ей вразумительно и шутливо, — какое может быть преступление любить того, кого любится. Виноват ли я в том, что мне нравится зеленый цвет, а не красный? И если вкус мой внезапно изменится, — так ведь я-то тут при чем? Вот в детстве я любил манную кашу, а теперь я ее не выношу. Просто от одного ее вида тошнит. Кто же тут виноват? Природа, создавшая мой язык и зрение? Но ведь протестовать против законов природы — бессмыслица.

— Впрочем, — добавил он уже со смехом, — пересоздайте меня, если можете; я против этого ничего не имею.

Он стал качать ее в своих руках как ребенка, и это успокаивало ее как будто. Вокруг было тихо; запах мяты носился над ними, и пенье родников грустно журчало в листве.