Вилли Бредель - Отцы

Альмер позвонил в колокольчик, и, когда шум несколько улегся, он в спокойных и продуманных словах выразил сожаление по поводу неприятного инцидента, пообещав доложить обо всем партийному руководству и комиссии по вопросам печати. И, в случае если выдвинутые здесь обвинения подтвердятся, — сделать предупреждение редакции «Эха» за неточную информацию. Он просит товарищей пока что не поднимать этот вопрос, так как есть более важные задачи, требующие немедленного разрешения. И он снова заговорил о неотложной предвыборной работе.

Весь обратный путь Хардекопф упрекал своего зятя. Ни в коем случае, говорил Хардекопф, он не желает ввязываться в партийную распрю. А уж перед выборами затевать такую историю — недостойный и вредный поступок.

— Так, по-твоему, значит, редакторы могут писать все, что им вздумается? Я считаю, что такие вещи нельзя замазывать.

Карл Брентен возражал с таким жаром, что в конце концов его тесть умолк. «Такая же горячая голова, как Менгерс», — подумал Хардекопф. Он не удивился бы, если бы услышал сейчас от Брентена: «Пораскинь-ка мозгами!»

Комиссия по вопросам печати, разобрав заявление Брентена на районном собрании, послала письмо в правление партии, а оно поставило этот вопрос на своем очередном заседании. Вместо того чтобы высказаться по существу упреков, брошенных ему, редактор Бернер назвал Карла Брентена известным интриганом и склочником, который, очевидно, задался целью затруднить партии предвыборную борьбу.

Некоторые из членов правления одобрительно кивали головой, словно им и в самом деле хорошо был известен этот «интриган» и «склочник». Но кое-кто осмелился взять его под защиту. Эпизод грозил разрастись в крупный политический скандал. Но это опять-таки не отвечало интересам Бернера. Уж лучше просто отмахнуться — пустяк, мол, о котором говорить не стоит.

После заседания Бернер и Шенгузен обменивались мнениями в коридоре.

— Эта нерешительность — наша гибель. Говорю тебе: его надо выбросить из партии. Без всяких церемоний.

Луи Шенгузен, прищурившись, посмотрел на взбудораженного Бернера, усмехнулся и, сложив на животе руки, ответил:

— Если бы это зависело только от нас!

— Проклятая нерешительность, — пробурчал опять Бернер. — Когда я был секретарем союза, я поступал проще. Если мне попадался этакий смутьян, я несколько недель не взимал с него взносы, а затем его автоматически вычеркивали из списка членов союза. И инцидент исчерпан!.. Ну, а эти колебания, эта нерешительность…

Луи Шенгузен высказал мысль, что зачинщик тут, в сущности, не Брентен, а скорее другой, его тесть Хардекопф. Старик пока держится в стороне, но, конечно, он всему причина. Этого ни в коем случае нельзя упускать из виду, если будут приниматься какие-нибудь организационные меры против зятя Хардекопфа. И поэтому здесь требуется сугубая осторожность. Хардекопф, по всей вероятности, поддерживает личные отношения с Бебелем, и Бебель его, очевидно, ценит.

— Скорей всего, Брентен всю эту историю уже расписал и послал письмо в Берлин, — крикнул Бернер. — Тогда я…

— Я знаю Брентена, — перебил его Луи Шенгузен, — и постараюсь повлиять на него. Ручаюсь, что он откажется от своих интриг. Если другого выхода не будет, я устрою так, чтобы его выбрали в правление союза табачников, — это польстит его тщеславию. Я знаю: он об этом мечтает. Организационная работа в аппарате и не таких вояк обламывала. Главное же, он будет тогда под моим контролем. Думаю, на этой работе он может даже оказаться полезен: человек он не без политической смекалки. Предоставь это дело мне.

Бернер одобрительно похлопал Шенгузена по плечу и сказал:

— Ты дипломат, Луи, дипломат!

В воскресенье перед выборами Пауль Папке ни свет ни заря ввалился к Карлу Брентену. Супруги еще лежали в постели, и Папке пришлось дожидаться на кухне, пока Карл поспешно натягивал на себя брюки.

— Все-таки хорошо, что я так рано пришел, — сказал Папке, здороваясь с приятелем, когда тот, зевая, вышел из спальни. — По крайней мере застал тебя.

— Ах, — вздохнул Карл и потянулся. — Ну и денечки, ты и представить себе не можешь. Изо дня в день с утра и до ночи мотаешься.

— Ты не щадишь себя, Карл! — Пауль Папке сделал вид, что это обстоятельство крайне его беспокоит. — Взгляни на себя, до чего ты похудел. И цвет лица нездоровый. За несколько дней — и так сдать! При этакой лихорадочной деятельности ты долго не протянешь, Карл. Опомнись, ты разрушаешь свое здоровье… Бог ты мой, нельзя же до такой степени забывать о себе!

— Долг, мой милый, — серьезно ответил Брентен и пустил из крана воду в таз для умывания. Музыкой звучали для него речи Папке. — Долг совести и убеждений. Быть социал-демократом — значит нести определенные обязанности.

— Ну, еще неделя, и все будет кончено. Да и пора уже: в ферейне, скажу тебе, все дела очень запущены. Разумеется, я делаю что могу, но одному никак не справиться. Да и скучно работать одному. Я рад буду, когда вся эта волынка кончится.

Карл Брентен поливал голову холодной водой, крякая и фыркая от удовольствия.

— А кто тебе сказал, что после выборов все будет кончено?

— Что это значит? Как прикажешь понимать тебя? — запальчиво спросил Папке.

— А если я решу окончательно перейти на политическую работу? А если я пришел к заключению, что политическая работа важнее, чем работа в «Майском цветке»?

— Да что ты! — Председатель сберегательного ферейна «Майский цветок» был в ужасе. — Да ты серьезно? Ты же видишь, что получается: переутомление, преждевременная старость, а там, глядишь, — и ты уж полная развалина. Сказать «прости» всем радостям жизни, вечно кипеть, как в котле… Нет, Карл, не может быть, чтобы ты это серьезно… Скажет же такое!.. А обо мне ты подумал? А члены ферейна? Ты ведь знаешь, как они тебя ценят. Неужели ты думаешь, что без тебя я останусь председателем? В таком случае я тоже откажусь. Раз так, пусть все прахом идет!

Брентен, польщенный тем, что ему придают такое значение, сказал с наигранной небрежностью, тщательно вытирая лицо:

— Еще не знаю, как все сложится. Поживем — увидим.

— Тебе известны мои правила. Ты, как слепой, ходишь по краю пропасти. Нет, никогда я этого не допущу: я удержу тебя… спасу… Карл! — Папке глубоко вздохнул, провел рукой по лбу, как будто только что избегнул ужасной опасности. — Боже мой, как ты меня напугал, Карл! — Словно в полном изнеможении, он откинулся на спинку стула и закрыл глаза.

Тем временем Карл, не торопясь, чуть ли не священнодействуя, заканчивал свой туалет. Фрида дала ему парадную сорочку и шепнула на ухо, чтобы он поставил вскипятить воду. Она быстро заварит кофе. Карл посмотрел на приятеля; тот сидел молча и как будто спал. Брентена тронула привязанность и забота, выказанные Паулем, хотя он и не совсем доверял его напыщенным восклицаниям, сомневался в их искренности. Всякий, кто соприкасается с театром, легко может заразиться лицемерием и фальшью. Он знал «правила» Папке. Они гласили: берегись любви и политики и в обоих случаях не теряй головы. Холостяк Папке подтверждал обычно свои теории бесчисленными рассказами о загубленных жизнях, о несчастных случаях с его знакомыми, о самоубийствах и преступлениях, — и всегда причиной всех бед, по его словам, была любовь или политика. «Женщин лучше провожать на кладбище, чем вести к венцу», — говорил Папке. «Политика, мой милый, что раскаленное железо, берегись — обожжешься!» Такими афоризмами он любил уснащать свои проповеди. Сам он, Пауль Папке, главный костюмер городского театра, благодарение богу, независимый, свободный человек; не такой он дурак, чтобы по доброй воле пойти в кабалу к женщине или политической партии; нет, он не из таких.