Вилли Бредель - Отцы

Когда на них, словно с неба, свалилось наследство, она сейчас же вспомнила о брате.

— Теперь мы можем помочь Карлу открыть лавку. Надо же и ему когда-нибудь прочно обосноваться — а, Густав?

Штюрк задумчиво молчал.

— Или ты хочешь расширить мастерскую?

Нет, о расширении мастерской столяр и не помышлял. К чему, раз ни один из сыновей не желал стать его преемником. Для заказов, которые он имел, большей мастерской не требовалось. Все реже и реже заходили клиенты заказывать мебель; люди предпочитали покупать готовую обстановку в магазинах крупных мебельных фирм. Скоро другой работы, кроме починок и поделок, и вовсе не будет; не нужны теперь никому краснодеревщики.

— Я поговорю с Карлом, — ответил он жене.

И в собственной семье, и в кругу родных и знакомых к Густаву Штюрку относились с величайшим почтением: ведь он посвятил себя изучению непонятных и весьма высоких материй; в особенности удивляло всех, что человек, обладающий такими большими знаниями, «не задирает нос».

Старик Хардекопф попросился в ученики к Штюрку; он регулярно брал у него номера журнала «Космос», прочел «Мировые загадки» и «Чудеса жизни» Геккеля; вечерами они нередко оживленно спорили, и старик Хардекопф шутки ради позволял себе иногда привести забавное сравнение, смелое замечание. Но однажды он открыто выступил с критикой.

— Густав, — сказал Хардекопф, лукаво усмехаясь, — с тех пор как я прочел «Чудеса жизни», я, как только завижу какую-нибудь извозчичью клячу, тут же начинаю прикидывать, в какой степени родства я с ней состою.

— Что верно, то верно!

И оба весело расхохотались.

— А между тем это именно так. Только так! — И уже серьезно Штюрк продолжал: — Гете говорит: все, что мы наблюдаем в природе, сводится к одному: сила поглощает силу; нет ничего остановившегося во времени, все преходяще; тысячи существ погибают, тысячи каждое мгновение рождаются; великие и значительные, многообразные до бесконечности: прекрасные и уродливые, добрые и злые — они с одинаковым правом на существование живут рядом. — Вклад, сделанный Гете в естествознание, восхищал столяра, и он любил ссылаться на него. — И вот тебе, Иоганн, старый вопрос, над которым уже Гете задумывался и который затрагивает тайну тайн: появилась сначала курица, а потом яйцо, или яйцо, а потом курица?

И Штюрк заговорил о зарождении жизни на земле: о первом простейшем растении и первом простейшем животном, о протоплазме и гаструле. И теперь Хардекопф мог уже без труда следить за его мыслью; время от времени он вставлял свои замечания.

— Да, Густав, вот это я понимаю, вот это теория сотворения мира; от медузы да к красотке девушке. — Штюрк испытующе посмотрел на своего старого друга.

— Ты так… ты, по-видимому, сегодня в духе, Иоганн.

— Да, да, — ответил Хардекопф, — верно, у меня прекрасное настроение. — И без всякого перехода продолжал: — Я думаю, Густав, что мы занимаемся науками чересчур односторонне.

Штюрк удивленно молчал.

— Да, Густав, я, право, не знаю, как это выразить, но что-то тут не так, здесь есть какое-то упущение. Мне это сегодня вдруг стало ясно, сам даже не знаю почему. Ты меня понимаешь? Как бы тебе объяснить?

Штюрк только удивленно посмотрел на друга.

— Тебе ведь это должно быть интересно. Я попытаюсь… Только не знаю…

— Да говори же. Конечно, это меня интересует.

Хардекопф поерзал на стуле, по своему обыкновению провел тыльной стороной руки под бородой. Серьезно и вместе с тем весело взглянул на примолкшего столяра, глубоко перевел дух и начал:

— Знаешь, Густав, в «Мировых загадках» мне запомнилась фраза, которую Геккель, по-видимому, высказал мимоходом, как мало относящуюся к делу. А по-моему, она очень даже относится к делу, это важнейшая мысль, и Геккель против нее грубейшим образом грешит… Как бы это яснее выразить?

— Да валяй, я пойму, Иоганн.

— Вот, Густав, что я имею в виду. Геккель говорит: «По сравнению с нашими изумительными успехами в естественных науках, государство и общество еще пребывают в состоянии варварства». Так он говорит в самом начале «Мировых загадок», — помнишь? Верно ли это? Безусловно, верно. Но почему из этой мысли не делаются выводы? Написал и забыл. Геккеля, по-видимому, интересует только чистое естествознание. Так чего же он удивляется, если государство и общество остаются на ступени варварства, наперекор всем научным открытиям? Мне кажется, что ему следовало бы связать свои исследования со всеми другими человеческими… как бы это выразиться? Ну, стремлениями, и прежде всего социальными, и с их прогрессивными представителями — другими словами, с социализмом… Короче говоря, Густав, нельзя влезть с головой в одну специальную науку, забывая о великих социальных проблемах.

Штюрк тихо сказал:

— Я тебя понял. — И, взглянув другу прямо в глаза, прибавил: — Значит, я по-твоему, с головой влез в одну специальную науку?

— Я хочу сказать — мы. Густав, мы. В наших спорах…

— Да, понимаю.

— В самом деле понимаешь?

— Да, да, ты хочешь внести политику в науку.

— Если ты ставишь вопрос так, Густав, я отвечу — да. Скажи сам: можно ли оставить ее за порогом?

Штюрк молчал, и Хардекопф продолжал:

— Я, конечно, во всем этом не очень разбираюсь, но одно для меня ясно: все надо рассматривать во взаимной связи. Нельзя искусственно отрывать одно от другого. Иначе получается, что чистая наука, ведь и ты иногда это говоришь, делает гигантские успехи, а люди остаются в состоянии варварства.

Штюрк по-прежнему молчал.

— Мне не нравится весь этот монизм, — снова начал Хардекопф. — Говори что хочешь, но у меня такое чувство, что, несмотря на противоположные утверждения и заявления, «милосердный боженька» проглядываем через все щели этой системы. И чего стоит уж одна эта «монистическая религия» — «за истинное, доброе, прекрасное»! Что это значит? Да, Густав, рассуждения о начале жизни важны, но только если они связаны со стремлением вывести нашу современную жизнь из состояния варварства. Если естествознание к этому не стремится, если не считает это своей прямой задачей, так ну его, — на что оно мне?

Штюрк усмехнулся необычной горячности Хардекопфа; он одобрительно похлопал его по колену.

— Да, Иоганн, что верно, то верно!

— Видишь ли, Густав, мы в прошлый раз говорили о душе и выяснили, что такое жизнь и смерть с точки зрения физиологии. Твои слова: «Жить — значит умирать» — конечно, верны; между прочим, я у Геккеля их не нашел; но мы слишком много рассуждаем о душе; верно, что она попросту является функцией жизни, — я все это понимаю, тут ничего не скажешь, — однако я нахожу, что мы обязаны больше заниматься этой «умирающей» жизнью, чем философствовать о смерти, черт возьми! У нас есть все основания задуматься о жизни, на мой взгляд, она весьма и весьма нуждается в улучшении. «Варварское состояние» — это очень правильно сказано.