Ливиу Ребряну - Ион

В комнате воцарилось молчание, слышно было только чавканье Иона, и этот звук отдавался в ушах Аны издевкой. Потом вдруг ее точно пробудил из забытья пронзительный и удивленный голос Зенобии:

— Что это ты к нам пришла, Ануца?

Ана не знала, что ответить, но неожиданно услышала свой плачущий и испуганный голос:

— Пришла, матушка Зенобия… Я к Ионикэ пришла…

И опять водворилась тишина. Потом Ион с крепким хрустом откусил от луковицы. Ана испуганно вскинула на него глаза. Он не спеша похрустывал, и кожа у него на скулах то сбегалась морщинками, то разглаживалась.

Так прошло несколько долгих минут. Ион раскраснелся, сглотнув все, потом медленно сказал, не оборачиваясь к ней:

— Что прикажешь, Ануца? Чего тебе от меня надо?

— Меня отец прислал, чтобы я…

Но она не докончила. От его ледяного вопроса у нее осекся голос. На глаза навернулись слезы, она потупилась, устремив взгляд на вздрагивающий от сдерживаемых рыданий живот, — этот живой укор. Ион посмотрел на нее и торжествующим взглядом смерил ее живот.

— Ну, если он тебя прислал, то зря прислал, — сказал он с гордой улыбкой, тщательно вытирая нож о портки. — Вот так, Ануца! Так ему и передай! Потому что с тобой мне не о чем толковать, с ним вот мы поговорим и порассудим, по возможности, мы же люди… А не рядившись, как мы сойдемся? Где ж это видано, черт подери, чтобы без сговора сходились? Мы ведь тоже не звери, не-ет… Ты это непременно передай дяде Василе, вот так, как я сказал, пусть он знает…

Ана хотела заговорить, заплакать, упросить его, упасть перед ним на колени, но, не помня как, очутилась на улице и уже шла домой, без сил, еле переводя дух. Она как будто и не слышала ни слов Иона, ни наставлений Зенобии, старавшейся вразумить ее, как задобрить отца, чтобы уломать его… Только чувствовала живое тепло в животе и по временам легкий толчок, от которого сердце переполнялось радостью, и она забывала все свои страдания.

Но едва она очутилась перед отцом и увидела его глаза, маленькие, с желтоватыми искорками, с сетью красных прожилок на белках, и этот чужой, пронизывающий взгляд, ее опять охватил страх, и она залепетала что-то бессвязное. Василе Бачу хоть и не разобрал, сам догадался и с ревом набросился на нее:

— А, мошенник, разбойник!.. Значит, он хочет, чтобы я кланялся ему, упрашивал!..

Он стал пинать ее ногами, избил в кровь и все орал и божился, что скорее голову положит на плаху, что пускай лучше дом сгорит, пускай его гром разразит, чем ему идти к Гланеташу…

И потом уже не проходило дня, чтобы он не бил ее до тех пор, пока сам не уставал. Соседи привыкли и к его крикам, и к ее стонам и уже не выручали ее; к тому же Бачу теперь бил ее в комнате, предусмотрительно заперев дверь, чтобы его никто не тревожат. Ана от побоев высохла как щепка и еле ноги передвигала. Только живот у ней продолжал расти, и все больше выпирал, точно назло Василе.

Три недели спустя Василе Бачу, проходя по улице, неподалеку от поповского дома столкнулся лицом к лицу с Ионом. Оба вздрогнули. Ион хотел пройти мимо, не останавливаясь.

— Что же это ты, Ион, идешь, будто и не узнаешь меня? — не сдержавшись, сказал Василе Бачу с ехидной усмешкой. — Ни капли стыда у тебя нет, парень!

— А чего мне стыдиться? — Ион остановился с холодным и вызывающим видом.

— Иль не знаешь, что моя дочь от тебя беременна?

— А я ничего знать не хочу!

— Не хочешь?

— Нет!

— Хорошо, хорошо, — процедил Василе, — только не пожалел бы ты потом, Ион!

— Об чем это мне жалеть? — нагло заметил Ион. — Ты лучше смотри, как бы самому не пришлось пожалеть.

— Значит, не хочешь на ней жениться? А?

— Не хочу, дядя Василе! Когда я хотел, ты не хотел. А теперь я расхотел, так-то! — заключил Ион и пошел от него с гордым видом, задрав нос.

Василе Бачу сжал кулаки и отпустил ему вслед страшное ругательство. Опять все поплыло перед ним, как тогда, на дворе у Томы Булбука, когда он впервые почувствовал, как у него обрывается сердце. Он прибавил шагу, торопясь домой, и едва вошел, не говоря ни слова, с новой яростью набросился на Ану. Она рухнула на пол под градом ударов и отчаянно закричала:

— Папаня, не убивай меня!.. Не убивай!..

Письмоводитель в Гаргалэу, еврей, как почти все коммунальные письмоводители в Трансильвании, очень тепло принял Титу, зная, что он поэт, и не желая прослыть невеждой, неспособным ценить поэзию. Был он из канцеляристов старинного покроя, не блиставших особой ученостью. Он отвел ему комнату в примарии, в конторе, где совершались церемонии гражданских браков, чтобы его никто не беспокоил и он бы мог работать там в тиши, когда на него найдет вдохновение, — разумеется, во внеслужебные часы.

— Поэтам потребно уединение и любовь, — сказал письмоводитель Титу, подмигивая. — Но здесь уж вам придется довольствоваться чисто сельскими музами! Хе-хе-хе!..

Титу трапезничал у Фридмана, вместе со всем семейством: письмоводительшей, правоверной еврейкой — толстой, неопрятной, с веснушчатым лицом, — пятнадцатилетней дочкой, с первого взгляда влюбившейся в Титу, в надежде, что он и ей посвятит стишки, и сыном, двадцатилетним юнцом, студентом-юристом, который учился экстерном и только на экзамены ездил в Клуж…

И все же Титу было здесь тяжко, в глубине души он проклинал ту минуту, когда согласился уехать из дому и расстаться с Розой. Разлука ранила его сердце и даже убила всякую охоту к жизни. Он пытался утешиться мыслью, что каждый четверг будет ездить с Фридманом в Армадию, а оттуда, под предлогом, что ему хочется повидать родных, помчится в Жидовицу, обнять г-жу Ланг. Но эта неделя без Розы казалась ему вечностью… В его душе таилась боль, что он не смог проститься с ней перед отъездом. Они расстались, как чужие, — ни пылкого поцелуя, ни утешительной слезы, потому что Ланг именно в этот день все время терся дома. Одно только трепетное рукопожатие да взор, затуманенный грустью, — вот все, что он увез с собой в это неприютное село, казавшееся ему мрачней темницы… И вина за все его страдания лежала на совести одного Фридмана. Не попадись он тогда Херделе, Титу не пришлось бы покинуть Розу… Поэтому он смотрел на Фридмана и всю его семью как на заклятых врагов и ненавидел их, насколько ему позволяли обстоятельства.

Полюбив Розику, он воспылал любовью ко всем венграм и евреям, потому что Роза была венгеркой и замужем за евреем. Проявлялось это в пристрастии к венгерской речи. Попав в венгерское село, он мыслил себе, что, если будет постоянно слышать венгерский и говорить на нем, ему будет казаться, что он по-прежнему с Розой, и его тоска уляжется. Однако крестьяне, приходившие по делам в примарию, больше говорили по-румынски. К тому же и письмоводитель знал государственный язык лишь настолько, насколько этого требовала служба, дома у них разговаривали по-еврейски или по-румынски, потому что его жена, сколько ни старалась, не могла выучиться венгерскому. И только сын Фридмана, студент, притворялся, что не понимает румынского, но так как он напускал на себя ученость, Титу не терпел его и сторонился.