Сиро Алегрия - В большом чуждом мире

Время прогулки кончилось, и узников развели по камерам.

Один только ночной дождь стучал одинаково и в тюрьме и на воле. Монотонно, как всегда, он барабанил по крышам и лужам. А если шел днем, заключенных не выводили гулять, и они глядели на него сквозь решетку из своего двойного заточения. Казалось, клубок свинцовых нитей никак не размотается, и все шуршит, шуршит. Холодная сырость и злая скука пробирали до костей.

Как-то под вечер совсем измученный узник уставился Росендо в глаза, словно искал в них ответа. По-видимому, он был безумен и бормотал: «Да, да…» А потом: «Кровь течет…» Он вспоминал хижину в пуне, о чем-то спрашивал, объяснял, что пончо у него хорошее, длинное, только не свое, а мертвеца, как ни бейся, не вытащишь из коки. В коке этой — кровь, там и маленький мертвец и большой. По ночам большой мертвец его душит, а он ему говорит: «Кыш!» Его били по голове, и он видел звезды. У него паслись две овечки, а мертвец не ходит, он летает. И ослик у него был, ел из рук соль, и мертвец на него глядел… «Тайта, он хочет меня убить за черную овечку… Мертвец, мертвец…» Безумец припал к груди алькальда, и тот обнял его, словно спасая от мертвеца. Индеец заплакал, заплакал и Росендо.

Шестерых индейцев, в том числе — двух женщин, обвиняли в бунте и нападении на жандармов. Родом они были со склонов Суни. В тюрьме индейцы ели раз в день пшеничные зерна, которые варились в очаге, сложенном в углу двора, и держались вместе, не расставаясь, словно беда связала-их в единый сноп.

Четверо жандармов, набирая рекрутов, ехали по Суни и уводили с собой молодых парней. Индейцы подстерегли их у дороги, накинули на них лассо и стащили с лошадей, а парни убежали.

Сидели они уже два года. Дело их должно было разбираться в Пиуре, центре северной военной зоны. «Где ж эта Пиура?» — спрашивали они. Им отвечали, что она далеко за горами и за большой пустыней. Значит, далеко… Они не верили и при случае спрашивали снова. Им отвечали то же самое: «Да, далеко».

И все же им хотелось туда попасть. Они не думали, что так уж тяжко согрешили, а дома некому растить хлеб, семьи бедствуют, скот болеет. Им хотелось туда попасть и узнать свою судьбу, но никто не вспоминал о них.

В воскресенье один индеец говорил другому, обвиненному в членовредительстве:

— Когда ты будешь с судьей говорить, Филомене надо бы прийти и поплакать… Пускай побольше плачет, он и смилостивится…

Через несколько дней заключенного этого вызвали, и у ворот тюрьмы раздался пронзительный, долгий, раздирающий душу плач…

Старому алькальду стало немного стыдно, но он понимал, что такое рабство.

Однажды вечером по мощеному двору зацокали копыта. Потом еще громче они зацокали по улице и затихли вдали. На другой день во двор не выводили, якобы опасаясь дождя. Но Корреа Сабала пришел к Росендо и сказал:

— Вас не выводят из осторожности. Осталось мало охранников, сорок человек уехали, — говорят, на поимку Васкеса…

Новость переходила из камеры в камеру. Узники любили Дикаря и считали его мстителем за обиженных.

— Да здравствует Дикарь!

— Пусть придет Дикарь! — кричали они и трясли тяжелые двери. Трещало дерево, звенели ключи и цепи. Часовые стали стрелять, узники попрятались. Пули пробивали двери и с глухим стуком впивались в противоположную стену.

Дни проходили, один другого печальней, строгий режим не отменялся. О преследователях Дикаря никто ничего не знал. Супрефект, под предлогом волнений, сажал людей десятками. За освобождение он брал по пяти солей, а смутьянов не щадил. Хасинто Прието громко требовал, чтобы его пустили к Росендо. Крики отдавались эхом в старых стенах…

В конце концов Росендо научился слушать торжественный голос стены. Стена — безмолвный страж, холодный часовой, и в ее немой истине скрыта мука неподвижной схватки. Чтобы это понять, надо долго пробыть в смертельной тишине одиночества. Росендо осознал это, когда сломился его голос, когда стало некуда смотреть и не для чего распрямлять спину.

Живот у Касьяны все рос, натягивая широкую шерстяную юбку, движения становились все медленней, грудь набухала. Сейчас они с Паулой и с детьми остались без хозяина. В теле ее билась новая жизнь, а в мире, вовне, жилось плохо, бедно, и казалось, что убогое их сиротство тоже вызревает во чреве бытия. Что будет с Дикарем? Что будет с Доротео? Сестры издавна знали душевную боль и не любили болтать по-пустому, пока беда не явилась въяве.

Как-то к Пауле пришел новый алькальд.

— Вот, Паула, — сказал он, — Доротео ушел, замены себе не оставил и не заплатил за те дни, что он нс работает. Ты знаешь, у нас в общине принято это возмещать. И еще, как на беду, обе вы пришлые, и ребятишки ваши работать не могут. Я на совете отстаивал, чтобы вам вашу долю выделяли, но рехидоры боятся. Правда, народ поуспокоился, когда уехал Аменабар, а все ж разное говорят.

Сестры молчали, не зная, что сказать, и не совсем понимая, к чему он клонит.

— Худое это дело… Я им на совете говорил, что Доротео не от безделья ушел, а с отчаянья. Но ведь он мог что-нибудь прислать… Вы ничего о нем не знаете? А во-обще-то идите за своей долей. Вы обе работали. За детей, конечно, должен бы отец работать, ну, на сей раз простим. Я там выделил вам картошки. Собрали мы мало, на другой год лучше будет. Холод стоял сильный, и не умеем мы еще эту землю обрабатывать.

Клементе долго говорил о земле, а закончил так:

— Вот что, Паула, Доротео нам может помочь. Я и жене Кондоруми это сказал, и жене Херонимо. Другие ушли совсем, из общины вышли, кто постарше — с семьей, а кто помоложе — только сам. Вот ты, Касьяна, скоро родишь. Одни у нас умирают или уходят, а это все равно что умереть, другие приходят. Тебе я про мужа не говорю, он в общине не был. Ну, приходите, берите свою долю…

Клементе, пригнувшись, вышел из низенькой двери и сказал на прощание:

— Не горюйте, я вас не оставлю. Только хорошо бы Доротео заплатил… Тебя, Касьяна, это не касается, с тобой особый разговор… Все мы тут по краю ходим, вся община, а уж тем паче те, у кого муж от жандармов убежал…

Сестры подумали, что Яку — человек справедливый и добрый, но положение у него тяжелое. Мужья оставили им денег; правда, тратить их они боялись. Уйти им? Артемио Чауки все воевал с Медрано, и, если он победит, их обвинят еще и в том, что они — пришлые.

Уже давно ни на одной из тропок, ведущих в гору, никто не появлялся, и казалось, что черный всадник исчез навсегда. Что же с Дикарем? Что с Доротео? Шел март, дожди поредели, воды в пампе стало меньше, и коровы жадно жевали зеленый, сочный тростник. По склонам паслись овцы, обросшие густой шерстью, а лошади шли повыше, на скалы. Овес становился светло-зеленым, гречиха — серой. Черное зеркало озера сверкало на солнце, а иногда обнажались вершины и взору являлась синяя глубина небес.