Георгий Караславов - Избранное. Том второй

К вечеру все устроилось — в маленькой, душной в пыльной церковной комнатушке, где годами ничего не держали, поселился глухонемой. Дед Ганчо, серьезный и спокойный, приволок откуда-то рваную рогожку, бросил ее в угол. Принес и растрепанный веник, подвязал его веревочкой и поставил за дверь.

— А на ужин, — толкнул он глухонемого и, широко открыв свой беззубый рот, ткнул туда указательным пальцем, — что будешь есть, а? — Глухонемой поднял глаза к небу и сложил руки на груди.

— Нет уж, тут молитва не поможет, — пробормотал сердито дед Ганчо. — Ладно, подожди, я тебе что-нибудь принесу, а то сдохнешь тут, мне же еще от Тинко и достанется…

В дни праздников набожные и жалостливые старушки носили странному гостю ломти хлеба, брынзу, арбузы, дыни, помидоры… Обычно глухонемой возился в церкви, что-то делал там — гасил догорающие свечи, а потом собирал их, старался услужить священникам, подать что, принести. В будни он обходил широкий церковный двор, поливал фруктовые деревья, ухаживал за ними, подметал дорожку от улицы к церкви… Сначала дед Ганчо сердился на него и ворчал, что пришелец лезет в его дела, но потом, поняв, что глухонемой не претендует на его место, успокоился и даже начал покрикивать на него. Поздней осенью глухонемой начал уходить в поля, бродить по межам и окрестным рощицам. Он ковырялся в земле острой кизиловой палкой, выкапывая корни и луковицы растений, бережно заворачивал их в грязный платок и возвращался в село напрямик, не разбирая дороги. Было заметно, что он сторонится людей, обходит пастухов, мальчишек-погонщиков волов и пахарей. Если же случайно встречал кого-либо, то уже издали поднимал голову кверху, смотрел в небо и благословлял широко растопыренными пальцами правой руки.

Вечером, возвращаясь с поля, усталый и голодный, он заходил к Геню Хаджикостову, издали благословляя его дом, и всегда что-нибудь оставлял детям — зрелые груши-дички, ягоды терновника, улиток…

— Ну-ка, милая, — обращалась Генювица к своей младшей снохе, — дай ему немного хлеба… и от обеда, если что осталось…

— А мне противно! — морщилась сноха. — От него за десять шагов воняет…

— Ты бы помолчала лучше! — бранилась старуха. — Разве можно говорить такое при человеке…

— Так ведь он глухонемой, не поймет, — упрямилась сноха.

Глухонемой украдкой поглядывал на молодую женщину, и глаза его светились строго и проницательно.

Сноха ставила ему еду перед дверью нижнего этажа, глухонемой склонялся над ней, бережно ломал куски белого пшеничного хлеба и жадно ел.

— А как он на меня сммотри-и-ит, — удивленно смеялась младшая сноха, вернувшись в дом. — Будто что понимает, холера его возьми.

— Может, и понимает, — говорила старшая сноха. — Они, эти глухонемые, люди особенные…

Когда похолодало, глухонемой начал изредка заходить к Димитру Плахову. Димитрица дала ему старую, в латках, подушку, когда-то давно сшитую из поношенного шерстяного передника, дала и рваное домотканое рядно, которым летом укрывали от дождя сено. Но теперь оно было уже таким драным, что не годилось даже на это. Глухонемой поблагодарил ее, благословил и поклонился. Становилось холодно, а в его комнатушке не было никакой печки. Ни в корчму, ни в кофейню он не заглядывал, потому что люди посмеивались над ним, приставали. Не давали ему проходу и дети. Обычно они прятались за воротами и заборами, высунув оттуда головенки, что-то кричали ему. Как-то раз дед Ганчо увидел это. Он остановился, широко ухмыльнулся своим беззубым ртом и, махнув рукой, закричал:

— Ну и смехота! Ха-ха! Да он же глухой, пацаны, чего вы ему кричите, как чумовые!

Зимой дети забрасывали его снежками. Глухонемой оборачивался, некоторое время стоял, строгий и хмурый, и шел дальше. Но стоило ему сделать шаг, как снежки вновь сыпались на него. Тогда он быстро поворачивал назад и, увидев, что дети, как цыплята, бросались врассыпную, останавливался, кричал что-то нечленораздельное и воздевал руки к небу.

Раз в него попали куском льда. Он взревел и, не помня себя, бросился за хитрыми проказниками. Час спустя вместе с дедом Ганчо он появился у ворот Тилю Гёргова. Дед Ганчо постучал и велел вышедшей на стук Тилювице лучше приглядывать за своим парнем, а то вот… ударил человека.

— Дети, что с них взять? Наш один, что ли, такой? — ответила Тилювица, неприязненно взглянув на глухонемого, и ушла в дом.

Глухонемой потащил деда Ганчо к старому священнику в стал ему жаловаться. Потом сходил к молодому, и ему пожаловался. Дошло дело до общины. Староста вызвал Тилю, чтобы сделать ему внушение.

— Что ж, мой один виноват? — огрызнулся Тилю. — Или он только моего и заметил?

— Неважно. Он, может, и других видел. Каждый будет отвечать за себя, — рассердился староста. — Я тебе говорю, чтобы ты смотрел за своим мальцом, а не то…

— Да ты только взгляни на него, господин староста, — Тилю, разозлившись, повернулся к глухонемому. — Погляди на него, это ж вурдалак, а не человек. Дети боятся его, вот и бьют… Ведь сколько людей по селу ходит, разве бывало, чтобы они кого задирали?

Староста невольно глянул на глухонемого и, стараясь не рассмеяться, еще строже заговорил с Тилю, угрожая ему штрафом и арестом.

С той норы глухонемой выходил из своей комнатушки, лишь когда дети были в школе. А по праздникам и вовсе не появлялся — забивался в самый темный угол комнатушки и что-то делал там.

Тайком, не спросясь ни у деда Ганчо, ни у священников, глухонемой взял в церкви старый подсвечник, полный песка, и сделал из него жаровню. Топил он ее углем из церкви и целыми днями просиживал над нею. В старой, облупленной чугунной кастрюльке, которую он где-то выпросил, глухонемой варил травы и корни, листья и цветы, пролеживал их и разливал в маленькие пузырьки, которые дал ему дед Ганчо. Иногда дед Ганчо тихонько входил к нему, но глухонемой чувствовал его приход и сразу прятал свои пузырьки.

— Ишь, чума, вроде не слышит, — посмеивался дед Ганчо в корчме, — а стоит войти к нему, сворачивается, как еж.

В праздники молодые парни заглядывали в его окошко с улицы и, когда глухонемой оборачивался к ним, взъерошенный и красный от злости, пальцем показывали в небо и громко смеялись.

В обычные дни, рано по утрам, глухонемой выходил из своей комнатушки, завернувшись в грязный балахон, и осторожно шел по селу. Еще раньше он подружился кое с кем из набожных старушек и шел их попроведать, а заодно и выпросить что-нибудь, оставлял им отвары из трав, которые целыми днями варил на своей кривой жаровне. Он показывал на пузырек с мутной жидкостью, потом на небо и, сложив на груди руки, молитвенно прикрывал, глаза. В праздники женщины видели, как он что-то делал в Церкви, и говорили: