Георгий Караславов - Избранное. Том первый

Могилу зарыли.

Священник произнес короткую проповедь о тщете и суете жизни и ушел.

— Вот и кончился человек, — проговорил как бы в заключение пожилой крестьянин, поглядев на свежий могильный холмик, и надел шапку.

— Я его только вчера встретил, — подхватил какой-то дальний родственник, — здоровяк такой, веселый… кто бы мог подумать?..

— А я сначала даже не поверил, — сказал другой родственник, размахивая руками. — «Минчо Милев, говорят, помер». «Быть не может, братцы!» — говорю… А выходит, и правда…

— Да как же это так, Ванё? — то и дело повторял дядя его Продан. — Ну, будь у него хворь какая, а то…

— Хороший человек приказал долго жить! — вздохнул какой-то сухощавый мужчина. — Вот будет радость Ганчовским…

Товарищи Минчо отошли от могилы и окружили Ивана. Один голубоглазый парень дернул его за рукав.

— Расскажи, Ванё, да как же оно его задело, проклятое?

— Ну что я тебе скажу? — ответил Иван, пожав плечами. — Говорил ведь я ему: «Подожди, брат, оставь его до осени!»

— Кого?

— Да вяз-то этот. А Минчо — вы же его знаете! «Нет, говорит, выкопаем его, пока сухо, говорит, а осенью, говорит, у нас другие дела будут». — Иван вздохнул. — А ему… вот что на роду было написано…

— Написано! — подхватил, махнув рукой, голубоглазый парень. — Ну, а Георгию Ганчовскому не то написано, он деревьев не выкапывает!

— И как это вы успели выкопать его за один день? — ворчливым тоном спросил плотный широколицый мужчина. — Большое ведь было дерево.

— Мы его накануне подкапывать начали, — стал объяснять Иван, словно оправдываясь. — А в тот день взялись за работу спозаранку, думали, к вечеру с ним покончим…

— Ладно покончили, лучше некуда, — резко проговорил какой-то человек за его спиной.

— Да ведь я ему говорил, дядя Димо, — повернулся к нему Иван. — «Хороший, говорю, вяз», а он, вы же его знаете, уж как задумает что-нибудь… «Хороший-то хороший, говорит, да только пользы от него никакой». Он хотел на этом месте груши посадить.

— А как все случилось-то… с дерева он упал, что ли, или споткнулся? — сочувственно спросил один щуплый старичок и протиснулся вперед.

— Нет. Он канатом ствол обвязал, а сам на землю слез. Мы ведь его уже как следует подкопали, вяз-то. Брат легонько дернул за канат, так только, чтобы попробовать, а вяз возьми да и повались… Минчо метнулся туда-сюда и… то ли растерялся он, то ли… не разобрал я… как стукнет его по голове суком, тут на месте и кончился.

— Ай-ай-ай!

— Э-э-эх!

— Смотри ты!

«Хоть бы не такой смертью ему помереть», — думали все.

Женщины собирались в кучки.

— Жалко малого, — заохала одна старушонка, проливая пьяные слезы.

— Жалко его, да жалко и молодайку, — со злобой подхватила Гела Арнаутка, сводная сестра Тошкиного отчима.

— А сынишку-то оставил, господи, совсем еще капельного, — вздохнула другая женщина.

— Кому какая доля суждена, — заметила третья женщина и горестно покачала головой.

— Ох, сестрица, тяжелая это доля — без отца остаться!

— Так вот и живет человек — не знает, что с ним станется, — философствовала приземистая толстая соседка.

— А какой красавец был! — проговорила одна дальняя родственница, глотая горькие слезы. — Подросли они с Ванё, стали работать. «Ну, говорим, дай бог здоровья ихней матери…» А вышло… недолго она радовалась, бедная.

— Покуда она их вырастила, нужда из нее все жилы повымотала, — всхлипнула старушонка.

— Неужто она пенсии не получает?

— Какая там пенсия! — махнула рукой дальняя родственница. — Дядя Милю, муж ее, ведь у себя дома помер. Болезнь-то свою он с войны привез, да ведь это во внимание не берут…

— Уж и велику пенсию выдают! — сказала, качая головой, какая-то совсем высохшая женщина… — Пятьсот — шестьсот левов за три месяца…

— А все помощь, доченька, — повернулась к ней старушонка. — Взять хоть сватью Милювицу — получала бы она пенсию, увидела б ты, как и сноха и сыновья в глаза б ей стали смотреть…

— Да уж и так смотрят, — ввернула дальняя родственница.

— Да, смотрят, — как-то неуверенно проговорила старушка и умолкла, а ее беззубый рот запал, как у черепахи.

Человек десять соседок и родственниц пошли провожать Мариолу. Старшая сестра слегка поддерживала ее, обхватив рукой, и старалась казаться спокойной, строгой. Другие завели было разговор о полевых работах, о кризисе и безденежье, но спохватились и замолчали, словно подавившись. Когда стали подходить к селу, старуха легонько отстранилась от сестры и пошла одна, без чужой помощи. Она уже не могла плакать и только изредка всхлипывала. Сестра громко утешала ее:

— Что ж, Мариола, хоть он к нам и не вернется, зато мы к нему уйдем…

— Лучше бы мне помереть, сестрица Кина, мне, мне!

— Эх, кабы нас спрашивали… Уж кому какая доля выпадет…

Тошка шла поодаль, сгорбившись от рыданий. Но плакала она не «в голос» — из груди ее вырывались только глухие стоны, сотрясавшие стройные плечи. «Что ж мне теперь делать? Как жить одной? Кто на меня взглянет? Кто меня пожалеет?» — спрашивала она себя, заливаясь слезами, которые утоляли боль и успокаивали. «Кто обнимет малое мое дитятко, кто его поцелует, кто будет мастерить ему тележки да плужки?..»

— Петенце! — громко вскрикнула она вдруг и поскорей приложила ко рту мокрый носовой платок.

Женщины смотрели на нее с жалостью. «Бедная молодуха!» — думали они. Но никто не мог найти для нее хоть слово утешения.

Вошли в село, и старуха снова принялась причитать:

— Неужто все беды на нас, господи?.. Неужто все нам горевать, да плакать, да жаловаться? Неужто все нам на могилы ходить, неужто все нам поминки справлять?..

Она надвинула черный платок на мутные свои глаза, — ведь каждый двор, каждая ограда, каждая калитка напоминали ей о Минчо. «Вот и дом Пеню. С Пеню Минчо сидел за одной партой, когда они ходили в школу… В эти ворота он входил… У этой стены разговаривал…»

— Мать ведь! — зашептала одна женщина. — Легко ли ей сына в могилу проводить, да еще такого молодца…

— Кого пристукнет, тот и зажмурится, — заметила старушонка, покосившись на нее.

— Стукнуло мать… А молодые, что ж — у них своя судьба… — смиренно добавила толстая соседка.

Две-три женщины украдкой посмотрели на Тошку.

— Красотка; за ней все мужчины бегать будут, — заметила щекастая молодая бабенка, кокетливо играя черными глазами.

— Теперь заживет — счастье выпало! — сказала другая бабенка и бросила на нее недружелюбный взгляд.

Когда Пете засыпал, Тошка ласково приглаживала его перепутавшиеся волосенки, простирала руки куда-то в пространство и корчилась от душевной боли. Не было больше с нею Минчо. Не было больше милой теплоты его здорового тела, горячей ласки его сильных рук, щекочущего прикосновения его густых подстриженных усов. Место его опустело. Она негромко звала его, страстно просила вернуться, шептала ему ласковые слова любви. Так, погруженная в скорбь и тоску, она забывалась в легкой дремоте, видела во сне что-то желанное, прекрасное, потом внезапно просыпалась, поднимала голову, и чудилось ей, будто Минчо задержался на каком-то собрании и вот тихонько приоткрывает дверь. Но она сразу же осознавала страшную правду: он умер, умер, его уже больше нет, он никогда не вернется…