Георгий Караславов - Избранное. Том первый

Тошка роняла голову на подушку, и в памяти ее, словно на каком-то белом полотнище, возникало воспоминание о том страшном дне. Она снова видела Минчо, распростертого на телеге, его запрокинутую голову, изжелта-бледное лицо. Из глубокой раны на правой щеке еще сочилась кровь. Сюда ударил его какой-то сухой острый сук. Этого зрелища Тошка не могла забыть. Умер! И все же в ней тогда затеплилась крошечная надежда: а может, он только тяжело ранен, может, он только потерял сознание. Она пыталась обмануть себя, чтобы не сойти с ума. Но он был мертв, она это видела. А потом — как дико кричала свекровь, как безжалостно била себя по голове, с какой яростью рвала на себе волосы, словно свалявшуюся овечью шерсть. Это было самое страшное, страшнее, чем тот миг, когда гроб опустили в могилу…

Тяжки были ночи после похорон. Тошка плакала не переставая, а утром вставала разбитая, с воспаленными глазами и принималась за домашние дела. Первые дни после смерти Минчо родные его не работали. Работать не позволяла старуха — такой уж был обычай. Иван было заспорил с нею:

— Что это ты выдумала? Раз человек помер, тут уж ничего не поделаешь; нельзя же, чтобы жито у нас пересохло!

— Так, так, — огрызнулась старуха. — Вот Минчо тоже ни с чем не считался, ну господь и наказал всех нас. Смотри, так и с тобой будет…

— Вот еще! — не сдавался Иван. — Да такое со всяким может случиться… Известно — кто дерево не подкапывает, на того оно не свалится.

— Не будешь бога бояться, сынок, тебе и дома дерево голову проломит… Вот Стефан Конакчийкин раньше не верил, а как стали его дети помирать, так у него ум за разум зашел…

— Дети у Конакчийкина перемерли от чахотки, — сказал Иван с усмешкой. — А от чахотки и сам господь бедняка не вылечит…

— Замолчи, замолчи! — оборвала его старуха. — Вот будешь хозяином в своем доме, тогда и делай как знаешь…

Минчо она не смела говорить: «Вот будешь хозяином в своем доме…» А она разве хозяйка? Иван немного подумал, хотел было огрызнуться, но смолчал. «Горе у нее, вот она и ворчит, — решил он, оправдывая мать. — Ишь какая ворчунья стала, да что ж поделаешь…»

Старуха часто плакала, и сморщенная кожа на ее скулах покраснела от слез, словно обожженная солнцем. А когда не плакала, хмурилась, морщилась и бормотала что-то. Но Тошке она еще ни слова не сказала, даже ни разу не подняла глаз, чтобы взглянуть на нее. «Это от великого горя», — думала Тошка вначале. Но вскоре молчание старухи стало ее беспокоить. «Сердится она, на меня сердится». Когда Иван завел разговор о жатве, старуха ждала, что Тошка тоже что-нибудь скажет, но та промолчала.

— Вот зря просидим неделю, а потом заморимся на работе! — сказал Иван, недовольный, но уже смирившийся. — Эх, темнота!

И вдруг старуха заплакала. И стала бормотать что-то злое, обидное. Тошка расслышала два-три слова, и сердце у нее забилось, как ужаленное.

Но конца недели не дождались. На пятый день, как только пробило полночь, старуха застучала дверьми и посудой.

— Иван! Невестка! — звала она. — Ну-ка, вставайте! Пока мы спим, все жито осыплется!

Тошка поднялась с тяжелой головой. Пете спал глубоким сном. Она осторожно тормошила его, нежно звала по имени, ласкала, но он только потянулся, дрыгнул ножонками, мяукнул, словно котенок, и лег ничком. Поняв, что разбудить сынишку не удастся, Тошка взяла его на руки и понесла к повозке.

— Оставь ребенка, невестка! — закричала на нее старуха. — Куда ты его тащишь, словно кошку?

— Но… разве мы не все поедем? — смешалась Тошка и повернулась к свекрови.

— Все? Какого черта ехать всем? А стряпать кто будет?

— Я не знала, мама…

— Ох, а когда же ты что знала?.. Все вас учить надо, все толкать…

Тошка проглотила слезы и вернулась в дом с ребенком на руках.

— А кто принесет нам обед? — строго спросил Иван.

— Я принесу. Кто же еще?

— Значит, потащишь ребенка на Чатал-дере в такую-то жару?

Старуха не ответила.

— Никуда ты не пойдешь, собери нам чего-нибудь поесть, — властно приказал Иван и быстро отошел.

— Ну, раз так… — передумала старуха. — Невестка! Эй, невестка! Неси ребенка, нельзя ему тащиться так далеко, когда такая жара стоит…

— Вот чертова баба, — процедил сквозь зубы Иван. — Ничем ее не корми, только дай прицепиться к кому-нибудь.

Тошка вся съежилась, так ей стало горько. У нее перехватило дыханье, к горлу подступил какой-то комок. Вот ее уже обижают, подумала она. Бранят, как собаку. Кто она в этом доме — сноха или рабочая скотина? По Минчо свекровь справила поминки на третий день, готовится справлять и на девятый, и на сороковой, а сноху обзывает злыми, ехидными словами. Тошка знает: тяжело старухе, ведь она мать, она сына похоронила. Но за что же она сердится? Разве Тошка перед ней провинилась?.. Эх, встал бы Минчо да послушал! Или смерть его не подкосила и ее жизни, не сгубила ее молодости? Разве может Тошка не жалеть о нем, разве может его забыть?

Целый день она жала и плакала. Плакала украдкой, прикрываясь пучками сжатых колосьев, убегала на межи, глотала слезы. Старуха вздыхала, сверля ее взглядом из-под черного платка. Иван молчал, недовольный. Его злило, что потеряны пять рабочих дней, злило, что мать беспричинно дуется на него, злило и еще что-то, а что именно, он и сам не мог бы сказать. Один лишь Пете носился по жнивью в полном восторге. Босоногий, с непокрытой головой, в расстегнутой рубашонке, он прятался в высокой пересохшей траве на ближних межах, ловил кузнечиков, божьих коровок, разных букашек и подбрасывал их в воздух. Дядя развлекал его, показывая птичьи гнезда, бабушка ласково ворчала на него. Только тогда и слышала Тошка их голоса. Как весело они, бывало, работали раньше, при жизни Минчо! А сейчас и жара этого знойного дня казалась какой-то особенно тяжкой и душной, и небо — совсем серым и низким…

Вечером все вернулись домой усталые и такие мрачные, словно еще раз похоронили Минчо. Старуха села на ступеньку перед навесом, обняла Пете и запричитала со слезами:

— Маленький ты мой сиротинка! Бабушкин милый внучек! Нет у него, миленького, заступы, некому за ним присмотреть, некому купить ему рубашечку, ходит мои сиротиночка брошенный, словно его из дому выгнали…

Слова старухи попали в цель. Тошка услышала их и чуть не обмерла от обиды. Ведь отец, как говорится, еще остыть не успел, нынче в первый раз на работу вышли, когда же у мальчика могла разорваться рубашка, когда же он оставался один, брошенный, беззащитный?.. Правда, люди они бедные, годами пряжи не покупали, но Тошка и работала от зари до зари и гору хлопка напрясть успевала. А когда другие ложились спать, она сидела, сгорбившись, и при тусклом свете коптилки, моргая, чинила детскую одежонку, переделывала старье. Эх, плохо ребенку без отца, но Тошка не позволит людям его жалеть или на смех поднимать… И зачем только свекровь так говорит, за что рвет ей сердце?.. «От горя это», — старалась оправдать ее Тошка. А потом с грустью качала головой. Нет, не только от горя. Тут что-то другое…