Георгий Караславов - Избранное. Том первый

— Не пора ли, молодки? — спросила какая-то старушка.

Все зашевелились, но выйти пока никто не решался.

— Спросите там! — крикнули из глубины часовенки.

Старуха исчезла, все снова затихли, измученные, в беспокойном ожидании.

— Пора уже, сторож сказал! — объявила старуха, вернувшись.

Женщины в часовенке разом стали подниматься, пошатываясь, опираясь друг на дружку. Все были усталые, растерянные, с отяжелевшими головами и посеревшими лицами. Широко раскрытые глаза ничего перед собой не видели. Женщины толпились у двери, выходили по две, по три, осматривались, как пьяные, и потом только начинали отряхивать свои измятые и запыленные платья. Одни морщились от боли в онемевших руках и ногах, другие сердились на то, что их толкнули или придавили; были и такие, которые смеялись и шутили. Однако смех и шутки оставались без ответа. Теперь, перед восходом солнца, предстояло совершить самое важное: пролезть сквозь камень богородицы. Сердца у всех бились тревожно, сжимаясь от необъяснимого страха и стыда.

Момент этот приближался — сторож вынес свечи.

— Ну, кто хочет купить, покупайте, некогда мне! — крикнул он, обращаясь к женщинам, толпившимся возле часовни и камня богородицы.

Самые дешевые свечи были по одному леву. Были свечи по два, по пять левов, а также по десять, по пятнадцать и по двадцать. Женщины в большинстве покупали по две-три маленьких свечи, по две-три средних, и лишь немногие решились взять две свечи по десять левов. Казылбашиха купила одну свечу за двадцать левов и одну за пятнадцать. Севда зажгла большую свечу на камне богородицы. Теперь этот камень был украшен горящими свечами, разноцветными нитками и лоскутками, которые паломницы отрывали от своих платьев. Чтобы бог исцеление послал, — так говорили старухи. Лоскутки были и шерстяные, и шелковые, и полотняные, и ситцевые, и отрывать их полагалось от одежды, в которой ночевали в часовне.

— Не лепите свечи у дыры! — строго кричал сторож. — Будто другого места нет… Вот полезет которая и опалится!..

По обеим сторонам камня вырастали большие и малые огоньки; пламя трепетало и потрескивало, словно свечи спешили догореть одна раньше другой.

Сторож посмотрел на восток, отошел в сторонку и сказал:

— Ну, пора, пролезайте!

Женщины переглядывались и не трогались с места. Ни одна не решалась пролезть первой.

— Давайте, давайте! — сердился сторож. — Потом опять сутолока начнется… Вот уже солнце встает…

Тогда, собравшись с духом, маленькая женщина с бледным личиком подошла к камню, трижды перекрестилась, пугливо глянула на румяную полосу на востоке и, подобрав одной рукой подол, оперлась другой о край отверстия и пролезла в него. Женщины зашумели, расступились, начали быстро креститься и кланяться, толпясь у камня.

— Тише… по одной! — пронзительно кричал сторож. — Говорил я вам!.. Будете толпиться, не скоро пролезете.

Казылбашиха подталкивала дочь:

— Иди, Севда, иди!

Севда подошла, ухватилась за край камня, нагнулась и неловко полезла, красная от смущения. «Будет ли какая польза от этого?» — мучило ее и здесь горькое сомнение, всегда тесно переплетавшееся с проблесками новой надежды.

Потом она зажгла меньшую свечу перед образом богоматери в часовенке, горячо, от всего сердца помолилась, отвесила три низких поклона и вышла, совсем измученная бессонницей и напряжением этой памятной ночи.

Солнце встретило их уже в пути. Козловец отодвигался все дальше и дальше, и его длинная тень таяла, приближаясь к полянке, где еще виднелись распряженные повозки. Севда потихоньку погружалась в дремоту, спокойная и довольная, как человек, добросовестно и усердно исполнивший свой долг. Она уже верила, что желанный ребенок наконец появится…

Всю осень она провела в горестных сомнениях и сладких надеждах, в радостном волнении и тяжких разочарованиях. Она с трепетом считала дни, замирала от счастья при самых слабых и случайных признаках, а потом опять ходила по дому как пришибленная. Вечерами она подолгу безутешно плакала на плече у Стойко, а он смотрел на нее, подавленный, не зная, что сказать и как ее утешить.

Не мог больше Стойко видеть ее слез, переборол смущение и спросил у отца, не повезти ли ему жену в Пловдив, к врачу. Юрталан кивнул головой и только спросил, сколько ему понадобится денег. Обнадеженная, вновь ожившая, Севда поехала с мужем в Пловдив. Они слушали советы докторов, смотрели на них с трепетным уважением и верили им. Накупили лекарств, истратили кучу денег. Но и тут помощи не нашли.

— Это придет со временем, доченька, — утешала Сведу Казылбашиха. — Если господь не даст детей до четвертого года, будешь ждать до восьмого. Сколько женщин, как и ты, плакали, а потом…

Миновал и четвертый год, а Севда продолжала жить маленькой надеждой. Эта слабая надежда не угасала, и Севда все ждала и плакала. Медленно тянулись серые зимние дни и холодные долгие ночи.

На следующий год в канун рождества Стойко сказал матери, что хочет повезти Севду в Софию.

— Попытаем счастья еще там, мама, — говорил он ей тихо и убедительно. — В Софии самые лучшие доктора, профессора, ученые, они больше знают, может, даст бог, и помогут. Вот бабка Пеевица совсем было ослепла, в Пловдиве не сумели ей помочь, ну, а как в Софию ее свозили да сделали там операцию, глаза у нее опять стали как у молоденькой…

Три дня выжидала старуха, когда Юрталан будет в более веселом расположении духа, чтобы попросить его об этом.

— Тошо, — сказала она, улучив однажды вечером подходящий момент, — совсем наша молодуха извелась… да и Стойко, смотрю, и он…

— А?

— Стойко с Севдой в Софию хотят съездить. Как ты?

— А что им делать в Софии?

— Там видно будет… Куда ни обращались до сих пор, толку не добились. Пускай съездят еще в Софию, может, там…

— Бог не дал, так от людей нечего ждать! — отрезал Юрталан, утопая в облаках табачного дыма.

Постепенно все полевые работы легли на плечи Стойко. Он вставал рано, осматривал навесы и сарай, кормил скот, будил батрака. А вечером, как бы поздно он ни вернулся, должен был все проверить, распределить работу на следующий день, подыскать и сторговаться с поденщиками. Стойко торговался долго, из-за каждой копейки, стараясь урвать как можно больше.

— Весь в папашу! — говорили люди, когда он ругался с поденщиками. — А пожалуй, еще и Тодору нос утрет.

Стойко любил деньги и не был расточительным, это правда, но, договариваясь с поденщиками, он боялся, как бы отец не упрекнул его в ротозействе и мотовстве.

Вот уже несколько месяцев, как Юрталан совсем отбился от полевых работ. Он потерял к ним интерес, поглощенный какими-то другими заботами, к тому ж увидел, что все и без него идет как следует, и предоставил хозяйство попечениям Стойко. Куда ходил Юрталан и что делал, — домашние не спрашивали и не смели спрашивать. Он уходил рано, забегал домой, только чтобы перекусить, и опять исчезал. Часто ездил в город, но ничего там не продавал и не покупал. Возвращался поздно вечером, ел молча, мрачный и сердитый. Непрестанно курил, зажигая одну сигарету за другой, с жадностью втягивая дым. И сидел так часами, задумавшись, сосредоточенный, не произнося ни слова.