Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах. Т.1

Шли дни за днями. Недели за неделями. Мне не становилось лучше. Сыпь сливалась в натянутые и временами лопающиеся гнойные пузыри. Вокруг появился приторный и отвратительный запах разложения. Температура все еще держалась высокая. Хотелось чесаться. Вера днем уговаривала меня собрать все свое благоразумие и воздерживаться от этого искушения, а на ночь бинтовала мне руки, чтобы я во сне не тревожил своих подсыхающих язв. Скарлатина развивалась своим чередом, но больших страданий не причиняла — оспа, разыгравшаяся вовсю, обессилила ее.

В один из таких дней из Петербурга, откуда уже давно не было писем, пришло известие, что Ваня и Леша арестованы. А несколько дней спустя прикатила из Москвы мадемуазель Мари. Надев белый халат, она тотчас же предстала передо мной; широким жестом всплеснула руками при виде моей испакощенной болезнью физиономии, посидела, поговорила, осторожно и беззвучно поплакала в соседней комнате, о чем я мог только догадываться по ее покрасневшим глазам, и в тот же день умчалась обратно в Москву, в который раз узнавать, хлопотать, добиваться, и в который раз понапрасну. Она по-прежнему жила у нашей тетки Марии Федоровны Семевской, семья которой с наступлением НЭПа находилась на подъеме, так как отчим моего троюродного брата — Николая Анатольевича Семевского, известный профессор технологии пищевых продуктов А. Шустов активно участвовал в начавшемся восстановлении крахмально-паточных заводов. Поэтому Мадемуазель привезла в изобилии белые, как она называла, «кренделюшки» собственного печения, паточные конфеты, которые были для Торжка чем-то совершенно невиданным, и большие куски глюкозы, которая больше походила на парафин, употребляемый для натирки паркетов, но была сладкой и с успехом заменяла отсутствующий сахар…

Температура моя то падала, то снова подскакивала. Я лежал уже почти месяц, а болезнь все еще не поворачивала на поправку. Кризис? Их, кажется, уже было несколько; я от них все больше слабел, но они не приносили ни надежд, ни облегчения. Аппетит уже слабел, силы таяли…

— Вера! А что такое черная оспа, это и есть то, что у меня, или еще хуже? — спрашивал я. На круглом ломберном столике, за ширмой, горела маленькая керосиновая лампа. На окнах сверкали сумеречные синие кристаллы. Огромная тень сестры качнулась на стене и потолке, накрывая меня в моей постели…

— Черная? Ну, просто оспа, раньше так говорили. Отчего ты спрашиваешь?

— Да вот, говорили: дедушка умер от черной оспы, я и думаю: такой, как у меня, или другой?

— Да нет же, такой, как тогда, теперь не бывает, спи и не думай, пожалуйста, глупостей, — успокаивала меня сестра. — Скоро ты уже будешь здоров, только не расцарапывай, не то шрамы так навсегда и останутся. Вот это уж будет совсем некрасиво.

Она улыбалась, склонялась надо мной, искала места, чтобы приласкать меня, хоть одним пальцем погладить лоб, голову — такого места не находила. Я осторожно брал ее руку и касался вздутыми и растрескавшимися губами. Но мог ли я догадываться, чего ей стоили эти улыбки, шутки; только много позже она рассказала, что, едва выходила от меня в другую комнату, сознание своей полной беспомощности охватывало ее, слезы бежали сплошным потоком; она пыталась смыть их в тазу с холодной водой, обливая лицо, но этот соленый источник безграничного отчаяния долго не иссякал. А я уже звал ее к себе хриплым полушепотом и метался, сдирая повязки, иногда едва понимая, где я и что со мной происходит, чувствуя только одно: что ее нет рядом и что я совсем один…

— Господи Боже, да он у вас прямо точно евангельский прокаженный, — в ужасе воскликнул, не удержавшись, причащавший меня старенький священник, уже выходя. А уж, кажется, священников, как и врачей, трудно удивить видом человеческих болезней и страданий. Я настаивал, чтобы Вера дала мне зеркало. В конце концов она уступила. Увидев свои вывороченные «негритянские» губы, разбухшее бесформенное звероподобное лицо, с ярко-красными белками заплывших щелочек глаз под гноящимися веками, я не узнал себя и горько разрыдался.

Так наступило, наконец, Рождество. Снаружи держались по-прежнему сильные морозы. Покряхтывая где-то в углах, они ломились в дом, в комнаты, трещали на чердаке, под крышей. В углу, на маленьком столике, засветилась скромная крохотная елочка. Подарков не было. Вере было не до того, да и откуда в то время можно было добыть подарки? Однако на другой день все, как могли, постарались сделать мне что-нибудь приятное. От кого несли яблоко, от кого домашнее печенье. Тети Катина Паша прислала мне тарелку мясной похлебки, вспомнив, как я всегда отдавал предпочтение ее супам перед Аксюшиными.

Наконец, неожиданно я получил и настоящий подарок. Племянница тети Кати Клавдия Балавенская, красивая и флегматичная девушка, передала мне через сестру большой том французских басен Лафонтена с иллюстрациями Гранвиля [103]. Читать я не мог, да и язык басен был для меня труден, но целыми днями рассматривал иллюстрации, с удовольствием открывая на них излюбленные художником вторые сюжеты, прихотливо где-нибудь запрятанные. Так, если изображается сцена угощения журавля лисицей, то стол накрыт скатертью, на которой выткана сцена угощения лисицы журавлем. Тут, собственно, и пошли мои дела на поправку, хотя путь до нее предстоял не близкий и не безоблачный. Немало часов болезни скрасила мне подаренная книга. Уже через несколько дней я с увлечением декламировал:

После Рождества вскоре случилось радостное происшествие. Я слышал за стенкой, на лестнице, тяжелые мужские шаги и какое-то восклицание сестры, сделанное таким счастливым радостным голосом, какого я давно уже у нее не слыхал. Из Москвы приехал наш двоюродный брат — Николай Владимирович Львов. Накинув халат, он пришел ко мне. Я тотчас узнал его; конечно, не потому, что вспомнил его детские игры «в магазин» с сестрой Машей — «малиновкой» — возле новинской купальни, а оттого, что видел его еще раз, не так давно, через ворота. Теперь это был красивый молодой человек, в отца своим высоким ростом, с орлиным носом и насмешливо опущенными ироническими углами крупного рта.

— Ты что ж это, брат, задумал? — спросил он, улыбаясь одними губами, хотя взгляд оставался по-прежнему сосредоточенным и грустным. — И долго собираешься лежать?

— Не знаю.

— Напрасно не знаешь, кто же другой за тебя будет знать? Пора и Вере дать отдохнуть; смотри, как ты ей достался со своей болезнью… Царапаешься?

— Нет, немножко только… мне Вера руки пеленает…

— Гм, пеленает? Пеленать-то тебя немножко поздно, ты не думаешь? Ты же взрослый. Неужели сам не можешь удержаться? Надо взять себя в руки. Ведь где оцарапаешь, там уж так и останешься конопатым.