Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах. Т.1

Дети-сироты, «сестры и матери» которых «гибли в Мадриде», а «отцы расстреляны в Бадахосе», напоминали С. Н. Толстому его собственную сиротскую судьбу; недаром одним из эпиграфов к «Осужденному жить» стали слова из Библии: «Открой уста твои в пользу безгласных, для суда всех сирот». Поэтому финал поэмы принимает некий интернациональный пафос. Живя в стране социализма два десятилетия, С. Н. Толстой встречал очень хороших и добрых людей, страдающих, как и он, но искренне верящих в новый строй; он старался понять их, говоря: что же теперь поделать, «если жизнь на смену мечет поколение Октября» («Ночь»).

Та же примирительная позиция — в финале эссе «Alter Ego» [134]и в философском стихотворении «Бескрайние воды. Тяжелое небо…», о вечных ценностях, о том, что предназначение поэта — воспевать их, что жизнь коротка и надо радоваться ей, несмотря ни на что, принимать ее такой, какая она есть, и «в часы перемирья» «видеть все и всем дорожить», воспринимать любую действительность, если она сегодня приемлема, и пусть «слепой Гомер протянет руку» окруженному «эскортом детей» «поэту Джамбулу».

К этому времени он написал уже много, но все лежало невостребованным в столе, а «работать впустую <���ему> не хочется». Поэтому он пытается опубликовать что-то хотя бы на какую-то, как ему кажется, нейтральную тему, но, видимо, из этого ничего не выходит. А когда, отказавшись от этой затеи, он вновь садится за стол и пишет для себя, из-под его пера выходят строки совсем не радужного содержания: в них будни советского человека, стоящего в «привычной очереди» за всем, в том числе и за смертью, как только поступит очередная директива для нового заполнения лагерей:

Через десять лет, в «Поэме без названия», Толстой напишет очень похожие на эти строки, демонстрируя, что и после войны в стране ничего не изменилось:

Больше всего он переживает, конечно, что система съедает его талант:

Редкие в его поэзии настроения приподнятости обычно сменяются привычным трансом:

С биографической точки зрения очень интересно стихотворение «Фрагмент», написанное в середине 30-х годов. Из него можно узнать, что фамилия Толстой не помогала, а мешала Сергею Николаевичу быть самим собой, и «до оскомины» надоевший вопрос, не «родня ли», настолько выводил его из себя, что он даже хотел ее сменить, чтобы не «стать паразитом чужих биографий» и «чужих эмоций»: он пишет о том, что «всю» довоенную прозу он «утопил» «с камнем на шее», чтобы «не жечь, копируя Гоголя», после того, как с восторгом прочитал только что вышедший роман своего однофамильца «Петр Первый» и решил, что проза — не его стезя, и что лишь в поэзии он «крез». Возможно поэтому прозы о войне у С. Н. Толстого нет, но зато удивительный военный цикл стихотворений и поэм 1941-45 гг. стоит на вершине его поэзии.

Семейная неприязнь к немцам гибель брата от немецкой пули, деньги, которые дала Германия на революцию в России, — все это было в ненависти к врагу, которым дышала каждая его поэтическая строка:

На фоне многочисленных поэтических произведений о войне, опубликованных за полвека, цикл Толстого «Рельефы войны», написанный в форме сонетов (верность которому он сохранил и здесь), пожалуй, единственен в своем роде:

Несмотря на мимолетные колебания: идти ли воевать за эту власть, прозвучавшие как открытие самых сокровенных уголков его души перед памятью отца и матери в «Поэме без названия», написанной в 1945 году, он отслужил с первого дня войны до последнего и ни одной строкой не усомнился в победе своего народа даже тогда, когда до победы было очень далеко:

Апофеозом грядущей победы можно назвать его стихотворение «Мой народ», в котором и огромная любовь к родной земле, к ее многовековой истории, и вера в силу духа русского народа, в его выдержку, упорство и неистребимость:

Потеряв в 18-м году родное гнездо, С. Н. Толстой вернулся в Москву, город, где был рожден, который помнил и любил с детства, который воспевал в своих произведениях; и теперь именно его он должен был защищать. Он видел Москву в разные годы: и до революции, когда она была одним из чудес света, и в 30-е — когда властью уничтожалась ее красота и история, и, наконец, он видит ее теперь, когда ее бомбит уже внешний, ненавистный враг, и он делает все, чтобы разрушения от немецкой авиации в столице были как можно меньшими (они действительно были таковыми в сравнении с уроном, нанесенным ей властью).

Оставшись наедине с Москвой, он слышит, как «у Александровского сада… стучат осколки о чугун ограды», видит «закрытые глаза» «пустых витрин…», ощущает свою сопричастность к истории:

Он салютует своими стихами, когда еще далеко до победы, и верит, что главное было сделано, когда отстояли Москву;