Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах. Т.1

Разносторонняя и неутомимая деятельность отца не подлежала критике. Он успевал одновременно работать над двумя или тремя вещами в стихах и прозе, заканчивать писание маслом очередной картины. И это не считая эскизов, набросков и зарисовок с натуры, карандашных, акварельных и угольных, не считая игры на скрипке, чтения книг с критическими пометками на полях, нередко разраставшимися в целые статьи, работ в саду… А при всем том, конечно же, и моему воспитанию уделял он немало внимания, да и основное направление всей хозяйственной деятельности женской половины дома определялось им: со всеми более или менее серьезными вопросами обращались только к нему.

Методичность, совершенно необходимая при столь разнообразных занятиях, давалась ему нелегко. По своей натуре был он страстным и увлекающимся человеком. Часто, забросив все на неделю или две, он всецело сосредоточивался на том, что мастерил к елке или дню моих именин какую-нибудь сложную и художественную игрушку. Но, зная свой характер, он вел строгий и требовательный учет всех начатых и незаконченных дел и не позволял себе забывать ни одного из них. Он придирчиво распределял свое время и рано или поздно заканчивал все, и заканчивал, как только мог и понимал, — хорошо. Для членов его семьи он казался великаном, и они безгранично верили, что для него нет задачи, с которой он, поставив ее перед собой, не сумел бы справиться. Знакомые и родня, не одобрявшие многого в его воззрениях, сходились, однако, на том, что этот человек несомненно является выдающимся как по уму, так и по своей яркой и многосторонней талантливости. В упрек ему ставили дилетантизм, мешавший всем его начинаниям вылиться в что-либо по-настоящему значительное; судившие так не вполне его понимали. Сам он принимал как должное отношение к нему семьи, к ним и их мнениям относился с молчаливой снисходительной полуулыбкой. Очень многое, что они могли сказать, было давно уже передумано им и решено. В глубине души сам он, мне думается, не сомневался в своей гениальности, придавая, может быть, не совсем обычное значение этому понятию. Большая уверенность в себе была для него необходимой, чтобы не растеряться перед огромностью и разнообразием предъявляемых себе требований и поставленных перед собой задач. Он понимал всю ответственность, накладываемую на него таким состоянием, и поэтому, если даже не вполне утвердительно отвечал на вопрос, отводя себе не очень скромное место где-либо посередине между талантом и гением, или допускал добавление к последнему эпитету слова «почти», то это вызывалось стремлением быть максимально добросовестным и осторожным в самооценке. Но надо отметить, что всякое самолюбование, самоуверенное чванство своими способностями были ему в одинаковой мере чужды. Просто он внутренне стремился оценивать вещи по их действительной стоимости, но, искренне считая все, чем ни обладал бы он, не своим достоинством, а даром Творца, не размениваясь на мелочи и не вслушиваясь в кривотолки окружающих, полагал своим назначением прославление этого Творца во всем, за что бы он ни принимался: в строительстве семьи, в украшении сада, в писании картин и книг.

Окруженный с детства людьми, боготворившими отца, такого, каким он был или казался им, и впоследствии, еще в раннем детстве, трагически его утратив, что могло лишь укрепить мое перед ним преклонение, я лишь теперь, перейдя через зенит собственной жизни, пытаюсь установить его подлинные масштабы и дать, по возможности, беспристрастную оценку, независимо от всей любви и уважения к его светлой для меня памяти.

Не скрою, что при этом мне, в какой-то мере, приходится определять его через себя. Да послужит мне оправданием, что я несомненно унаследовал от него некоторые характерные особенности его мышления и психологии. Это не раз замечала и сестра, в то время когда, разговаривая со мною, еще мальчиком, она не могла относить этого ко мне лично и упоминала об этих чертах как о свойственных в той или иной мере всем членам семьи и передаваемых по родовому признаку из поколения в поколение. Такой особенностью, говорила она, является, прежде всего, для всех нас четкое ощущение ответственности за все, что ты сделал, и обязанности что-либо сделать в жизни. Бок о бок с этим живет сознание своего предназначения, чтобы что-то сделать, сделать такое, что могло бы служить оправданием прожитой жизни и применением с наибольшим эффектом (не приходит в голову другого слова) своих способностей, склонностей и талантов, если таковые имелись. Большое значение в этом сознании приобретает также (говорю, опять-таки, судя по себе) ослепительная какая-то уверенность, то есть не до ослепления, а в ясной вещественности своей ослепительная уверенность в том, что ты видишь все вокруг не так, как другие, а ярче, полнее, так, как никто еще не видел, а главное, ты только и понимаешь, что в ней-то, в этой вот яркости, сливающей в себе краски, запахи, звуки, воспринятые со всей возможной остротой пяти, да не больше ли чем пяти, чувств, все и дело. И ты просто-напросто не имеешь права не пытаться передать все это так же ощутимо и выпукло, сохранить, закрепить эти мгновения неповторимой действительности, все равно какими средствами. Пусть были в мире великие люди, творцы, до которых тебе, может быть, недосягаемо далеко, но ведь все они совсем другим занимались, а ты видишь и понимаешь что-то новое, никем еще не понятое и не увиденное. Ты познаешь ежедневно то, чего никто другой вместо тебя не познает, то, что доступно и открыто в тысячелетиях только тебе одному и с тобой канет навсегда в неизвестность — твою собственную жизнь. Разве не заключает, не подразумевает это обстоятельство какого-то долга, исполнение которого только и может дать тебе настоящую радость, подлинное и высокое удовлетворение? В этом твоя обязанность и твое счастье, твой путь и твое мучение, твое горе, твоя сила. В этом, и только в этом, жизнь твоя… Мало того, ведь ты почти знаешь даже, и как это сделать. Другой, сколько ни бился бы, не нашел бы той единственной небывалой интонации, того приема технического, а у тебя он тут, перед глазами, даже это тебе открыто, заключено в пальцах, в голове; камень еще не обработан, надо шлифовать, гранить его, прилаживать к месту, но это же он!

Оглянешься, и вдруг, неожиданно, так и задрожат пыльные листья сирени под теплым весенним дождем, и какой-нибудь пустяк — блюдце с серебряной ложечкой, на котором розовеют остатки варенья, и муха, ползущая по краешку, — вдруг озарится и вспыхнет в сознании таким ярким пламенем, таким проницающим душу восторгом, что невольно задохнешься и протянешь руки, чтобы схватить нечто вечно ускользающее, но по-настоящему только и ценное… и ни времени, ни сил, ни жизни не жаль в эту минуту в погоне за этим единственным мигом…