Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах. Т.1

Рассказов много. В них переплетаются фронтовые будни, атаки и разведки. Здесь и героизм, и бестолочь, нередко граничащая с предательством, бездушная беспечность высшего командования, неналаженная связь между частями, неизбежно прерывающаяся в наиболее ответственные моменты, когда сражающиеся перестают понимать, что делается у них на флангах, какие оперативные изменения произошли в ходе боя, и получают противоречивые и нелепые приказы свыше.

С особым увлечением Кока рассказывает о разведках. С восторгом отзывается о своем постоянном спутнике, одном из лучших разведчиков полка — Луке Стародубе, не раз спасавшем ему жизнь.

— С ним вдвоем как-то переправились мы верхами через небольшую речонку. Полк готовился к наступлению. За речкой деревушка. В ней, как будто, противника нет. Подъехали к сараю с соломенной крышей, привязали лошадей. Влезли на крышу. Стою во весь рост, зарисовываю на планшет местность. Вдруг Лука тянет меня за рукав, глазами показывает на что-то. И вижу сбоку, на перекрестке, австрийский разъезд. Мы стоим, и они стоят тоже. Офицер смотрит в мою сторону, и я не понимаю, что он спокойно в меня целится: дуло винтовки прямо на меня направлено, так что ее не очень заметно. Вдруг Лука меня обхватил и прямо сшиб с ног на солому, и в ту же секунду выстрелы, раз, раз — в то место, где я стоял. «Втикай, Ваше благородие!» Ну, мы друг за другом с крыши скатились прямо на коней и ускакали. Так он еще, чудак, после извинялся, что так меня опрокинул, не в обиде ли я на него. Не человек — золото. Лоб под пулю без нужды не подставит, но и в беде не бросит, в кустах хорониться тоже не будет, если дело поручено. Там, на фронте, настоящие люди как-то виднее.

В атаке, когда его ранили, вынес из боя его на плечах все тот же Лука Стародуб.

Рана в бедре совсем уже затянулась, и хромота почти перестала быть заметной; вот на плече образовалось нагноение, и никак не затягивается сквозное отверстие…

— Что это ты бренчишь? — ласково спрашивает Коку отец. Сидя у рояля, он подбирает двумя пальцами какой-то мотив.

— Вот, знаешь ли, папа, музыка пришла в голову. Для марша. И ритм подходящий… Начало такое… — он проигрывает несколько тактов. Папе нравится.

— Ну, а слова?

— Слова подберутся. Что-нибудь вроде:

— Со всех сторон! — угадывает продолжение отец.

— Ну хотя бы так. Тут вот такие три такта… Нижнее «до» и перелом:

Через несколько минут, аккомпанируя себе на рояле, оба они уже напевают:

Марш почему-то неожиданно делается польским, они оба вовсе этого не хотели, но так получилось. Пришли такие слова. Слова, правда, не блестящие, но дело в музыке, а музыка, кажется, удалась.

— Здесь какой-то раскат… Вот так… — Рояль тревожно гремит. — Потом глиссандо на левой педали. Русские ее спасут! Вот это что.

— Ну да, — отец улыбается в усы, — но тут у тебя остается какой-то провал. Надо его заполнить… Вот здесь. — И одним пальцем он повторяет мелодию. — Чем-нибудь вроде:

Оба смеются, и тут же, меняя тон на серьезный, отец говорит о том, что все же вековая трагедия Польши коренится, по его мнению, в ее католицизме. При таком географическом положении славянская страна, отколовшаяся религией от славянства, оказывается всегда в такой ситуации, что ей ни с кем не по пути. Героический народ обречен вечно служить ареной для столкновений чужих интересов, для вечных раздоров.

— Конечно, раздел Польши был преступлением по отношению к ней, но, с другой стороны, что еще было с ней делать? Не меньшее преступление и сегодняшние посулы, все эти манифесты Верховного главнокомандующего: «Поляки! Пробил час, когда заветная мечта ваших отцов и дедов может осуществиться…» Не осуществится. Судьба Польши — вечно проглоченной быть…

— А судьба тех, кто глотает, — давиться, — вставляет Кока.

— Вот именно!

Проходит еще несколько дней, и наконец Кока решает ехать. У него есть право пробыть еще целых две недели, но он не хочет и слышать об этом. Папа понимает его и не пытается отговаривать. Рана только начала затягиваться. «Пока еще я доберусь, все совсем ликвидируется», — уверяет Кока.

На столе лежит не оконченный им набросок акварелью. Черное небо, прорезанное вспышками осветительных ракет и снарядных взрывов. Вдали поднимается алое зарево. Оно багровыми отблесками отражается в речке, которая вьется между холмами. По пригоркам ползут смутные фигуры, копошатся везде — в промоинах, рытвинах и воронках; они едва освещены, серо-зеленые, жмущиеся к земле, слитые с местностью, безлицые и все-таки живые…

Я снова в постели, с очередной простудой. Кока лишь на минуту забегает ко мне перед самым отъездом. Крепко взяв меня за плечи, приподнимает и целует в лоб, в глаза, в щеки… Потом я слышу, как в коридоре торопливо скрипят его сапоги. И все…

Вера позднее вспоминала о том, как, когда все уже простились с ним и мама, чтобы он не видел ее слез, которые так трудно было сдерживать до самого конца, ушла в дом, они вдвоем смотрели из окна. Внизу у крыльца, где нетерпеливо потряхивал гривой Смелый, оставались лишь двое: сын и отец. Папа что-то сказал ему, и Кока нагнулся, целуя ему руку, а потом круто повернулся и вскочил в коляску. Но когда лошадь уже тронулась, папа, как был, без пальто и шляпы, под мелким осенним дождем, морщась, неожиданно побежал следом, догнал и вскочил на подножку. Так, стоя на этой подножке, он объехал вокруг всего имения до ворот огорода, откуда вернулся пешком и, не говоря никому ни слова, молча прошел к себе…

Стояла поздняя осень. Тянулись однообразные дни. Впрочем, дней, как будто, и не было. Прямо с утра начинались сумерки, дождливые, долгие, серые…

В небе метались тучи; ветры, сбивая их с пути, гоняли в разные стороны, так что, бывало, вершины деревьев гнулись в одну, а тучи уплывали в другую и потом торопливо возвращались оттуда — все те же самые. Разогнать их, видимо, было некуда… Снова начинал идти снег: выпадал, держался день-другой и стаивал. Осень не уступала зиме. Трещали дрова в коридоре, и еще потрескивали и скрипели половицы в кабинете отца под его тяжелыми шагами. Он ходил часами, взад и вперед, заложив руки за спину. Иногда зайдет к нему мама, постоит на пороге и так, не обменявшись ни взглядом, ни словом, уйдет. Все без слов обоим понятно. Только разве легче от этого?