Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах. Т.1

Так где же тут место случайностям? Общий, единый закон нашей жизни — один. Видоизменения его бесконечны, опровержений же нет! Его сущность одна. И та сущность — Господь!

Вбегаю я, чтобы прервать его мысли, торопливо заносимые им в записную книжку, на соседней странице с каким-то рисунком. Он быстро закрывает книжку, прежде чем я успеваю рассмотреть, что в ней нарисовано.

— Ну-ка, ложись сюда рядом, ближе сюда… Вот так, посмотри, что ты видишь?

— Где?

— Ну, в ногах, где…

— Где халат? Косматый старик, папа, правда?

— И ты его видишь? Так вот же, смотри. Что, похож?

И он раскрывает страницу. Конечно, похож. Я и сам находить очень часто умею в пятнах и складках подобные рожи… Так, значит, и папа их видит? Об этом я слышу впервые. Очень это мне интересно. Но следом за мной идут взволнованные мама с Аксюшей. Зовут они папу скорей. Что случилось? Что-то хорошее. Разве часто теперь случается что-то хорошее? Все идем. На меня не забыли накинуть шубенку. Оказывается, в двух нежилых комнатах верхней части пристройки Мадемуазель совершила открытие: за тесовой обшивкой рой поселился, и, наверное, не первый уж год (не зря здесь всегда на окнах столько мертвых пчел). Отдираются доски, одна за другой, — весь простенок заполнен отличным сотовым медом. Здесь меду — пуды! И «бамбошкам» отныне конец! До чего ж своевременны эти случайности!!!

Идут ясные дни. Последние дни февраля и первые — марта. Из привезенной к вечеру почты узнается последняя новость: отреченье царя Николая. Оно было подписано в тот самый день, когда отец заканчивал свой эскиз и делал под ним подпись, окрестив его выразительным словом: «Просветлело»…

Вот и опять в полях кое-где появились проталинки. Возле них завязались шумливые галочьи споры. Прилетели грачи. Они уверенно оттесняют прочих пернатых от этих, самою природою для них приготовленных, столиков. Крикливые галки и хлопотливые воробьи жмутся по краям, попадают когтистыми лапками в снег и обиженно улетают искать других, еще не занятых прилетевшими грубиянами мест. Но таких мест уже почти не осталось…

Не то же ли там, в Петрограде? Сквозь звонкие выкрики сменяющих друг друга ораторов все громче прорывается еще непонятное, но многозначительное слово: большевики. Кто они, что им надо, чего добиваются? Никто не знает…

С почты привозят по-прежнему газеты, журналы. В них что ни день — новости:

1 марта. Издан приказ № 1 Петроградского Совета солдатских и рабочих депутатов…

2 марта. Отречение от престола Николая Романова.

3 марта. Отречение Михаила. Образование Временного Правительства.

4 марта. Восстание матросов в Кронштадте. Убийство адмиралов Вирена и Непенина.

8 марта. Арест Николая Второго по постановлению Временного Правительства.

С газетных листов смотрят «бабушка русской революции» Брешко-Брешковская [56]и еще какая-то тупая, дегенеративная физиономия. Это Тимофей Кирпичников, первый Георгиевский кавалер революции. Он поднял восстание в запасном батальоне лейб-гвардии Волынского полка, сопровождавшееся убийствами офицеров. Нет, чубатый казак Козьма Крючков был, кажется, лучше.

И тут же новое правительство: массивный Родзянко, седоусый профессор Милюков, хорошо упитанный [57], а вот и Владимир Львов. Темная борода и взгляд из-под лысого лба — обер-прокурор Святейшего Синода. Где-то в доме еще лежит листок с нотами. Гимн самарского дворянства: «Мы шпагу носим за царя». Слова и музыка Вл. Львова. А сегодня он — в числе подписавших постановление об аресте царя. Впрочем, может быть, носить шпагу «за» царя и означает «вместо»? Не очень вразумительные слова когда-то им написанного гимна теперь обернулись вовсе уже невразумительной биографией. А вот, наконец, и он, кумир и спаситель, чудесный и неподражаемый Александр, от революции первый. На голове черный котелок или полувоенная фуражка, а в иных случаях коротко подстриженный ежик, под глазами заретушированные метки, рука обязательно за бортом пальто, сюртука или френча… Он садится в машину, идет, приветствует, говорит, пьет чай, выходит из Зимнего, входит в Зимний, опять выходит, еще входит, еще пьет чай, еще приветствует, вот он до пояса, в рост, сепией, тушью, белилами, вот маслом, пером, акварелью, в офорте, в гравюре, пастелью и темперой. Снова выходит и входит… Опять говорит и приветствует: «Верность союзникам! Война до победного конца! Вся полнота власти — Учредительному собранию!» И вдруг, что это? Откуда? «ФАБРИКИ — РАБОЧИМ! ЗЕМЛЮ — КРЕСТЬЯНАМ! Долой правительство буржуев-капиталистов! Мир без аннексий и контрибуций! Да здравствует мировая социалистическая революция!..»

Что такое? Грачи прилетели!

Об этом не пишут в тех газетах, что привозят нам с почты. Мало кто видел «Правду», но это известно повсюду. По деревням забродило. По фронту ударило…

Что там, на фронте? Братанье с немецкими частями. Солдаты ходят в немецкие окопы пить коньяк, не отдают чести офицерам… Воевать никто больше не хочет.

Семеновский полк остается стоять где стоял. В полк приходят немецкие офицеры. Говорят: «Зачем вы стоите? Отчего не уходите? Ни справа, ни слева ваших частей уже нет. Фронт открыт. Ведь мы и сражаться не будем. Получим приказ, обойдем вас и двинемся дальше… Останетесь в нашем тылу…»

Установлено выборное офицерство. Ваня, незадолго перед этим произведенный в следующий чин (кажется, в капитаны), единогласно выбран солдатами и командует батальоном. От офицерского состава, с которым полк начинал войну, остались считанные единицы. Из них всего двое или трое были все время в строю, как Ваня. В их числе и Фольборт, продолжающий так же успешно свои ветеринарные занятия, и Тухачевский, появившийся ненадолго в полку после бегства из плена, чтобы засмотреться перед началом новой, неожиданной для большинства знавших его ранее, карьеры… Из плена он принес с собой маленьких деревянных идольчиков. Сам их там вырезал, сам производил перед ними какие-то ритуальные молебствия, просил в чем-то их помощи. Рассказывает об этом товарищам, и непонятно: в самом деле он это, серьезно, или смеется. Над кем? Над собой, над ними?. Впрочем, ведь он всегда утверждал, что Крещенье Руси преступлением было. Что следовало оставаться такими, как были славяне, сохраняя верность Перуну. Но все принимали это за мальчишеское оригинальничание… А тут… Кто его разберет…

Редки письма от Вани. Не до того ему. От Леши тоже не чаще, хотя он уже не на фронте, а где-то недалеко от столицы, где полк под предлогом укомплектования выжидает, что будет дальше…

А что же у нас? Зарастают дорожки. Дичают цветы. Вот и лето прошло почти незаметно: уже облетели на кругу белые розетки клубники, и зреют сочные крупные ягоды, но сахар достать очень трудно, и варенья сварить удается немного совсем…