Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах. Т.1

И вот я сижу задумчиво на корточках возле большого книжного шкапа. Шкап здешний — марусинский, и никто не давал мне разрешения в него лазить и рыться. Да, впрочем, и не залезешь — он заперт на ключ. Вся его застекленная верхняя половина, таким образом, недоступна вдвойне. А вот нижние дверцы, хотя тоже заперты, но левая половинка не закреплена шпингалетом, и поэтому, если снизу чуть потянуть, открываются сразу две створки. Лучше, конечно, бы было спросить разрешения. Но тогда уж наверное скажут: «Там нет ничего для тебя интересного». Так уж и все они знают, что мне интересно, что нет!

Все двери открыты. Если кто-нибудь внезапно войдет, мне, конечно, влетит, но Вера с мамой к обедне уехали, Аксюша сидит у себя, тетю Дину, при желании даже, не скоро сыщешь, а папа в соседней комнате занят разговором со старшей тетушкой…

Оттуда слышно:

— Все-таки, Колечка, Вы как хотите, мне не очень ясно, почему Вы так надолго остановились на «Гамлете»? Вы и сами прекрасно пишете, а это всего-навсего перевод. И что-что, а уж «Гамлета» столько раз переводили, ставили в театрах, комментировали… Я понимаю, конечно, Вы чувствовали, что можете добавить ко всему этому что-то свое, но разве не интереснее, когда все целиком свое? И, кроме того, конечно, Шекспир — гений, но разве не далек он от всего того, чем приходится жить нам теперь?

Из раскрытых дверец нижнего отделения книжного шкапа на меня поползла груда книг. Я напрасно силюсь водворить их на место. Они лезут и лезут, будто живые, соскучившиеся от долгого лежанья взаперти. И книги какие-то странные. Читаю и ничего не могу понять из этих заголовков: «Астральная сущность человека и животного», «Спиритуалистические явления в Лионе», «Изида», «Как развить в себе способности медиума», «Ясновидение и гипноз», «Путь к познанию сокровенного», «Тайная доктрина», «Les maisons hantées de France» [74], авторы: Папюс, Элифас Леви [75], Блаватская… [76]Раскрываю одну, другую… Что-то скучное…

— Меня привлекает в Шекспире, — отвечает голос отца, — то, что я не знаю во всей мировой литературе ни одного писателя, который с ним мог бы сравниться. Величайшая умозрительная философия и глубочайший реализм, высокая нравственность и самый разнузданный порок — все соединено в нем так же неразрывно, как и в самой нашей жизни. И не только мы сейчас живем этим самым, но это никогда не может стать устарелым. А особенно «Гамлет». Это же поистине великая трагедия жизни и смерти… В свое время, еще в молодости, я перевел и издал несколько первых сцен «Гамлета», о чем сейчас весьма сожалею. Тогда я еще не знал языка да и понимал эту вещь совершенно иначе и плохо. Это было слабой, беспомощной работой. И я не стал продолжать ее. Уже будучи взрослым, я изучил английский язык, которого не знал. Изучил ради только того, чтобы иметь возможность читать Шекспира в подлиннике. Английская литература очень богата и интересна, но только Шекспир мог подвигнуть меня на это усилие… Вы, конечно, правы: о «Гамлете» писали много, о Шекспире вообще — еще больше. Кого только тут не было: и критики, и комментаторы, и переводчики, и публицисты. И все они тонули в нем, как мухи в меду. Каждый из них подмечал какую-нибудь одну сторону и на ней пытался строить свой разбор, анализ и выводы.

— А ведь Толстой не любил Шекспира, Вы об этом знаете?

— Знаю, конечно. Не любил, потому что инстинктивно пытался ему подражать в своем творчестве и не имел для этого достаточно сил. Он так же не мог объять Шекспира, как и все остальные. Да это и неудивительно. Достаточно посмотреть кругом: современные люди настолько измельчали, что многое, бывшее простым и доступным человеку прежде, представляет для них неодолимое препятствие. Реалисты тонут во всяческом мусоре, идеалисты сходят с ума, отвергая все земное. Философы теряются в бреднях, люди практические отметают все сколько-нибудь возвышенное. Современное человечество путается, бессильное связать им же самим искусственно разобщенные стороны жизни. А жизнь чудесна, как ребенок, она совмещает в себе все противоречия. Поэтому нам и говорят так часто: «Мы создадим не ту жизнь, которая была извечно разлита повсюду, а свою, лучшую, которую сами выдумаем!..» И каждый при этом тянет в свою сторону, общих тезисов и общего основания у них нет, да и быть не может. Все, что в силах произвести эти, говорящие, так это разве местную опухоль, нездоровое разрастание какой-нибудь одной ткани за счет других. Все их усилия не могут создать здорового плода, они рождают только уродов!

— Ну, тут я с Вами не согласна. Этих уродов рождают только у нас. Я не сомневаюсь, что люди могли бы сделать и что-то лучшее, если бы общество было организовано так, что каждый бы в нем занимал свое место, довольствовался этим местом, берег его и ценил то, что он, сидя на этом месте, получает лично для себя и отдает государству, то есть, в конечном счете, тоже для себя. Но для этого нужен тот уровень культуры, который нам и не снился. А посмотрите-ка на Германию…

— Это Германия-то довольствуется своим местом? Ну, знаете… Я боюсь, что Вам придется подыскивать другой, более убедительный пример…

— Так я же не о Вильгельме и не о военной клике говорю… Однако оставим это. Я хотела бы, чтобы Вы, пока никого нет, прочли мне то, что обещали.

…Мне, наконец, удалось втиснуть на место книги и прикрыть дверцы шкапа. Это сделано вовремя: в комнату входит отец; он берет с полки хрустальный стакан и со стола костяной разрезальный нож.

— А ты что тут делаешь? Хочешь, иди слушать, сейчас я буду тетушке читать «Гамлета»…

Он возвращается. Ставит около себя на стол пустой стакан и садится в кресло. Я вхожу следом и устраиваюсь на стуле у окна.

— …Со мной, конечно, многие не согласны, — продолжает отец, — но я не могу не видеть в действующих лицах этой трагедии персонификации человеческих чувств и свойств, а в фабуле — изображения внутренней борьбы человеческого сознания. Ведь это то самое, если хотите, что, пройдя через дидактические влияния французской ложной классики, выродилось в фонвизинских скотининых, простаковых и цыфиркиных. Но если там это крайне примитивные мертвые схемы вместо людей, ходячие носители двух-трех сентенций, которыми, по мысли автора, должно оправдываться их появление на сцене, то у Шекспира мы находим глубокие, полнокровные образы, насыщенные подлинной жизнью. Они живут и борются. В «Буре» своей он изображает силы природы, а в «Гамлете» нашел высшее выражение для трагедии человеческой души, которая стремится посредством насилия любви победить порок, но, заключенная в его царстве, не находит выхода и, побеждая его, губя его в себе, гибнет и сама с ним вместе…

…Олицетворением этого порока, овладевшего всем и царящего, является король. С ним-то и выходит на борьбу Гамлет. Первая сцена показывает нам зарождение сознания и жизни. Франциско, Бернардо, Марцелло — это пробуждение чувств. Затем появляется Горацио. Совершенно удивительна его первая фраза, когда на вопрос Бернардо, обращенный к Марцелло, он отвечает сам: «Здесь часть его пред Вами!» Он весь уже раскрывается в этой фразе. Гамлет всегда присутствует весь. Горацио с ним неразлучен до конца, но он всегда представлен лишь частью своего целого, и это не случайно. Так же, как король является воплощением порока, Гамлет — души, борющейся в поисках истины и правды, Горацио — это рассудок…