Пио Бароха - Алая заря

Митинг в зале Барбьери. — Молодой человек в сюртуке

С митингом нужно было спешить. Хуан не только не поправлялся, но чувствовал себя даже хуже, чем раньше. Сидя дома, он тем не менее вел активную работу, занимаясь вопросами пропаганды и поддерживая обширную корреспонденцию с провинциальными и зарубежными анархистами. Врач разрешил ему ненадолго выходить на воздух, но только не поздно, пока греет солнце. Мануэлю было поручено следить за неукоснительным выполнением всех предписаний.

— Я могу сам сделать все, что нужно, — говорил он брату, — только ты не выходи из дома.

— Хорошо. С устройством митинга нельзя мешкать.

— Я полагаю, что с Грау надо повидаться.

— Это бесполезно. Я думаю, он не захочет пойти.

Пратс настоял на свидании с Грау. Мануэль пошел вместе с ним. Они отправились в Вальеэрмосо; на одной из маленьких улочек поднялись на третий этаж дома. Позвонили. Прежде чем впустить их, служанка спросила, что им угодно; они объяснили, зачем пришли; девушка немного поколебалась, но потом открыла дверь. По узкому коридору они прошли в комнату с балконом, на котором с трудом помещались три человека. В комнате по стенам висело много портретов. Мануэль и Пратс принялись их разглядывать.

— Это Луиза Мишель, — сказал Пратс, указывая на портрет женщины с худым лицом, орлиным профилем, открытым лбом и коротко стриженными волосами. Потом Пратс остановился перед портретом Кропоткина. Знаменитый анархист, лысый и бородатый, прятал глаза за очками и чем–то напоминал хмурого сердитого кота; у Элизе Реклю было спокойное лицо мечтателя и поэта; на одном из портретов был изображен Горький: во всем его облике сквозило что–то плебейское.

Пратс и Мануэль сели; прошло уже добрых полчаса — никто не появлялся.

— Здесь приходится ждать дольше, чем в приемной министра, — сказал Мануэль.

Наконец к ним вышла сухопарая дама с властным и надменным лицом. Стоя, она с заметным нетерпением выслушала Пратса, сказала, что муж занят, что она передаст их просьбу и что он пришлет им ответ.

Выйдя от Грау, Мануэль отправился прямо в типографию.

Вечером в «Заре» по случаю подготовки к митингу собралось много народу, и отказ Грау принять участие в собрании вызвал горячие споры.

Мадридец был беспощаден.

— Это прожигатель жизни, — говорил он, — жалкий комедиант, запродавшийся правительству.

— Нет, — возразил Либертарий, — он типичный буржуа, и ему все равно, чем торговать: журналом своим иди шоколадными пастилками…

— Да, — сказал Мануэль, — но если тебя обуревает торгашеский дух, заводи колониальную лавку, открывай сапожную мастерскую, только не берись за издание анархистского журнала. Если ты сторонник свободной любви и противник брака, не женись; если ты борешься против частной собственности, перестань гоняться за барышами.

— Что бы вы ни говорили о Грау, — сказал Пратс, — он очень достойный и порядочный человек. Вот издатель «Либертария» это действительно дрянь, жалкая тварь, ползучий гад.

— Все ясно, — возражал Мадридец. — Грау твой приятель, потому ты и защищаешь этого шута.

— Сами вы комедианты!

— А вы все продались правительству!

— Это вы продались! Вам выгодно посеять раздор в лагере анархистов, — в бешенстве кричал Пратс. — Сколько заплатили вашему журналу за то, что вы расхваливаете Дато?

— Нет, это я вас спрашиваю, — воскликнул Мадридец, — сколько вы получили за разнузданную кампанию против республиканцев?!

— Мы поступили так из принципа.

— Хороши принципы! Для вас главное — купля–продажа! Даже из монжуичских событий вы извлекли выгоду. Вы бесстыдно обманываете народ и сотрудничаете с полицией.

— Сволочи! — прорычал Пратс, окончательно выйдя из себя. — Это вы запродались правительству и иезуитам, чтобы заработать право поносить нас. Но имейте в виду, нам не впервой разоблачать шутов вроде вас.

— Ясно, вам хотелось бы действовать без помех, а честные люди вам, конечно, досаждают. За что вы ненавидите Сальвочеа? За то, что он лучше вас всех, за то что он отдал все свое состояние и самую жизнь делу анархии, тогда как вы спекулируете ею.

— Заткни глотку, подлец! — заорал Пратс.

— Ты сам подлец! — выкрикнул Мадридец, наступая на противника с поднятым кулаком.

— Дурачье! Идиоты! — бормотал Либертарий. — Оба знают, что несут чушь, и все–таки не могут удержаться… Вы будто задались целью подорвать свой авторитет… Вот видишь, Хуан, нам просто необходима такая личность…

— А почему вы не приглашаете на митинг республиканцев? — спросил Мануэль.

— Это еще зачем? — спросил в свою очередь Либертарий.

— Чтобы поспорить с ними.

— Вот тебе раз! — отозвался Мадридец с явной иронией. — Этих типов вряд ли что–нибудь интересует, кроме жратвы и жалованья.

— Хорошо бы устроить митинг в одном из центральных театров, — сказал Либертарий.

— Слушай! Я знаю одного служащего в театре оперетты.

— Надо бы сходить к нему.

— Ладно.

Эта беготня изрядно надоела Мануэлю. К счастью, Моралес один превосходно справлялся с делами типографии.

Через несколько дней Либертарий и Мануэль отправились в театр, хотя оба были убеждены, что помещения не получат.

Они подошли к зданию театра, увидели несколько хористов и статистов, входивших в маленький подъезд, и проследовали за ними. В проходной они спросили, где можно увидеть Аристаса, и их направили за кулисы.

Они миновали длинный темный коридор и очутились перед дверью с пружиной и свисавшими на веревках противовесами.

Приятели толкнули тугую дверь.

— Что вам угодно? — спросил их какой–то человек в каскетке.

— Нам нужен Аристас.

— Обойдите кругом.

Они обошли кругом. Кулисы были погружены в таинственный полумрак. На авансцене, у самой рампы стояли мужчина и женщина и что–то пели; в глубине отдельными группами сидели закутанные в плащи хористы и женщины в накидках, с наколками на головах

Отыскав Аристаса, они изложили ему свою просьбу.

— Нет, это невозможно. Устраивать анархистский митинг в оперетте! Невозможно! Впрочем, я переговорю с управляющим.

— Как вам будет угодно, — равнодушно отозвался Либертарий, которого явно раздражал покровительственный тон Аристаса.

В сопровождении Аристаса они пересекли сиену и по маленькой боковой лестнице спустились в партер. В зале было темно; только сверху, через окно в потолке, сочился бледный свет.

Либертарий, Мануэль и Аристас сели. Хор кончил петь; сидевший за фортепьяно хормейстер давал указания.

Какой–то комик с бабьим лицом вышел к рампе и пронзительным голосом, с отвратительными ужимками, начал болтать о том, что зовут его так–то и так–то, что он не прочь приволокнуться за модисточками и что вообще он парень не промах, и наговорил еще кучу всяких глупостей и пошлостей.