Пио Бароха - Алая заря

— Неплохой номер, не правда ли? — воскликнул, осклабившись, Аристас. — Зарабатывает в день восемь дуро.

— Черт знает что! — пробормотал Либертарий. — Сколько нашего брата отдает последние соки, чтобы содержать вот такое пугало.

— При чем тут вы? Разве у вас силой отнимают деньги?

— Да, сеньор. Деньги, которые буржуа отнимают у меня и у других, идут и на содержание таких вот идиотов, вроде этого скопца.

— Сразу видно, что вы ничего не понимаете в искусстве, — презрительно сказал Аристас.

— Искусство, говорите вы? Да ведь это не искусство, а вообще неизвестно что. Оно служит, чтобы развлекать буржуа, пока те занимаются пищеварением. Это вроде соды при изжоге.

Аристас встал и ушел. Вскоре он вернулся и сухо сказал, что для митинга, тем более для анархистского, помещение театра им не сдадут.

— Ясно, — сказал Либертарий. — Пойдем отсюда.

Они опять поднялись по боковой лестнице на сцену, отыскали дверь и вышли из театра.

Не оставалось ничего другого, как устраивать митинг в зале Барбьери. Либертарий, Мадридец, Пратс и другие товарищи занялись подготовкой, В назначенный день, в холодное и хмурое январское воскресенье, Мануэль взял карету и вместе с Сальвадорой и тепло укутанным Хуаном отправился на митинг.

Они вошли в театр. В зале было довольно темно: свет проникал только через высокое окно и скудно освещал почти пустое помещение.

Хуан направился к сцене.

— Осторожно, — сказала ему Сальвадора, — не простудись.

Мануэль и Сальвадора сели в партере.

На авансцене зажглись две лампочки. При смешанном свете тоскливого серого дня и электрических лампочек сцена казалась похожей на пещеру. Посредине, за столом, сидело несколько плохо одетых людей. В стороне стоял небольшой, накрытый синим сукном столик, а на нем — графин с водой и стакан. В глубине сцены, на скамье, сидели люди, лиц которых нельзя было различить. Хуан устроился между ними.

Театр мало–помалу наполнялся; входили рабочие — одни в праздничных костюмах и в шляпах, другие в блузах и кепках, оборванные и грязные. В партере рассаживалось несколько человек, по виду напоминавших старших рабочих, с женами и детьми; в одной из боковых лож сидели писатели и журналисты, среди которых выделялся человек с рыжей шевелюрой и с рыжей бородкой клином. В зал вошел Либертарий и подошел к Мануэлю поздороваться. Тот представил его Сальвадоре.

— Привет, товарищ! — сказал Либертарий, крепко пожимая ей руку.

— Привет, — смеясь, отвечала она.

— А мы хорошо вас знаем, — прибавил Либертарий. — Вот он и его братец только о вас и говорят.

Сальвадора улыбнулась и немного смутилась.

— Ты будешь сегодня выступать? — спросил Мануэль Либертария.

— Просили выступить, но я не любитель таких вещей. Я всячески старался их убедить, что мне… что я не оратор.

Тут он оперся о кресло, повернувшись спиной к сцене, и окинув глазами зал, добавил:

— Посмотрите, как мало здесь выразительных лиц.

Сальвадора и Мануэль обернулись. Действительно, никто из присутствующих не мог хоть чем–нибудь привлечь их внимание. Всюду некрасивые, скуластые, грубые лица, болезненно–желтые, прыщеватые, заросшие щетиной; всюду сдавленные узкие лбы, насупленные брови, из–под которых мрачно сверкают черные глаза. Только очень редко выделялось кроткое, печальное лицо, мечтательный, задумчивый взгляд.

— Как мало глаз, в которых светится ум, и еще меньше добрых глаз! — заметил Либертарий. — Сколько надменности, кичливости, наигранной суровости и важности! Ясно, что с такими типами далеко не уедешь. Ну, ладно, я пошел на сцену. Привет, товарищи!

— Привет.

Он пожал руку Сальвадоре, хлопнул по плечу Мануэля и ушел.

Зажглись все лампочки рампы. Председательствующий, пожилой седобородый человек, сидевший между Пратсом и каким–то бледным, болезненного вида рабочим с рассеянным взглядом, позвонил в колокольчик и поднялся. Он произнес несколько слов, которых никто не расслышал, и предоставил слово одному из ораторов.

Сразу же один из сидевших в глубине сцены двинулся к столу, налил стакан воды, отпил глоток и начал: «Товарищи!»

Несмотря на призывы председателя соблюдать тишину, оратора слушали не слишком внимательно, отчасти потому, что публика продолжала входить в зал и вела себя довольно шумно, отчасти же из–за монотонности, которой произносилась речь, должно быть заученная наизусть и заранее отрепетированная. Когда оратор кончил, ему похлопали, и он пошел на место.

Затем перед столиком появился какой–то старичок, не спеша взял графин, налил стакан воды, надел очки, вывалил на стол целый ворох газет и начал говорить.

Это был, несомненно, очень методический и обстоятельный человек, ибо он не произносил ни единого слова без соответствующей ссылки на то или иное издание. То и дело он зачитывал длинные куски из газет и делал это так медленно, что можно было прийти в отчаяние.

Публике наскучило его слушать, все стали вполголоса разговаривать между собой, а какие–то весельчаки на галерке довольно удачно имитировали конское ржанье.

Старичок заявил, что он сапожник, и поведал о любопытных вещах, касающихся его собратьев по профессии.

После старика выступил молодой человек в длинном сюртуке и в высоком накрахмаленном воротничке. Это был какой–то журналист, видимо, из тех, что ловят рыбку в мутной воде анархизма.

Присутствующие, равнодушно принимавшие предыдущих ораторов, разразились аплодисментами при первых же фразах, произнесенных молодым человеком в сюртуке.

Свою напыщенную, дерзкую и трескучую речь он густо уснащал учеными терминами, почерпнутыми из социологии и антропологии.

В его манере держаться было что–то вызывающее. Казалось, он все время хотел сказать своим несчастным слушателям: «Вы видите, что я ношу сюртук, цилиндр, что я человек просвещенный! Так восхищайтесь же мною, удивляйтесь: ведь я снизошел до вас, я почти уравнялся с вами».

В порыве бахвальства молодой человек заявил, что он презирает политиков, потому что все они — ослы, презирает социологов, не принимающих анархизма, презирает социалистов, потому что они продались правительству, презирает всех и вся; каждое из этих хвастливых заявлений простофили–слушатели покрывали громом аплодисментов.

Он принимал эти аплодисменты со снисходительным видом человека, позволяющего домашним восхищаться исключительностью своего таланта.

Заканчивая речь, юноша в сюртуке бросил в зал хлесткую фразу.

— Силе оружия, — сказал он, — мы противопоставим нашу выдержку, если этого окажется недостаточно, на оружие мы ответим оружием, а если правительство захочет смять и уничтожить нас своей мощью, мы прибегнем к разрушительной мощи динамита.