Пио Бароха - Алая заря

— Какое бесстыдство — эта комедия казенного милосердия! — пробормотал Хуан. — Какое бесстыдство!

Манге и Поляк, шатаясь по корридам, мечтали стать настоящими тореро и были довольны своей судьбой.

И вы что–нибудь зарабатывали на этих корридах? — спросил Мануэль.

— Да, кое–что и нам перепадало.

— Как же вы переезжали из города в город?

— Вскочим на подножку вагона — и едем до места.

— Но ведь бои устраивались не каждый день?

— Нет, конечно.

— Как же вы питались в это время?

— Накопаем себе картошки. Потом — виноград, фрукты разные.

— А теперь что поделываете?

— Теперь ничего. Ждем лета.

Чаи была некрасивая и грубая девушка и, насколько мог заметить Хуан, обходилась со своими сожителями, как с рабами.

— Вы так и живете здесь одни?

— Нет, тут есть еще такие же домишки.

Эта дыра заинтересовала Хуана, и на следующий день он снова пришел сюда. Был прекрасный солнечный день. На старом кладбищенском дворе, в палатке возле стены, разложил свои товары продавец духовых ружей и шнурков для ботинок; с ним рядом сидели цыган и еще какой–то бродяга. Хуан спросил их про Манге и Поляка и уселся рядом с ними.

Цыган рассказал, что он занимается тем, что бьет птиц из духового ружья; профессия эта показалась Хуану довольно комичной.

— Думаешь, я заливаю? — сказал цыган. — Хочешь, сшибу вон ту банку?

— Слабо попасть. Ставлю десять сантимов, — подзадоривал продавец духовых ружей.

Цыган тщательно прицелился, выстрелил… и не попал.

Между цыганом и продавцом ружей завязался бесконечный спор.

— А вы чем занимаетесь? — обратился Хуан к бродяге. А

— Это я‑то? — угрюмо спросил тот.

— Да, вы.

— Я вор.

— Неважное занятие.

— Почему же?

— Потому что от него — одни неприятности.

— Вот еще! Иногда и собаками торгую, а это похуже будет.

— Что же вы воруете?

— Что подвернется. Раньше мы работали здесь, на этом кладбище.

— Выходит, вы были знакомы с Хесусом?

— Это наборщик? Еще бы не знать! Он ваш приятель?

— Да, приятель и товарищ. Я анархист.

— Ну, а я — Галстук. Среди домушников меня зовут Рашпиль.

— Вот как! Вы и взломами занимаетесь?

— Да. В прошлом году напоролся на одного типа, он меня чуть в тюрьму не засадил. Нынче снова собираюсь по городам попытать счастье.

— Но ведь вы рискуете жизнью?

— Подумаешь! Не все ли равно.

— Как же вас выпустили из тюрьмы?

— Так подстроил, что меня оттуда вытянули.

— Ну, и как в тюрьме? Есть там хорошие люди?

— А как же? Лучше, чем на воле. Познакомился я там с двумя братьями по прозвищу «Кирпичники». Хорошие ребята.

Братья Кирпичники были осуждены всего–навсего за убийство с целью грабежа.

— Один из них, — рассказывал Галстук, — приручал воробьев в верхней галерее. Они так к нему привыкли, что ели прямо у него с ладони; он научил их проделывать всякие забавные штуки: танцевать, кувыркаться. Двух он держал у себя в камере; те были такие умные — умнее человека; он никому не давал их и пальцем тронуть. Заходит как–то начальник тюрьмы к нему в камеру и видит, что там только один воробей. «А где же другой? Подох?» — спрашивает он. «Никак нет, господин начальник». — «Улетел?» — «Тоже нет». — «Тогда где же он?» — «Извините меня, конечно, господин начальник, — говорит он ему с улыбочкой, — но один бедняга заключенный, тут рядом, очень сильно тосковал, так я ссудил ему птичку на три дня, пусть, думаю, позабавится».

Галстук рассказал об этом с усмешкой, ибо речь шла, как он полагал, о вполне простительной ребячьей слабости. Продавец ружей сказал, что его это нисколько не удивляет, потому что среди заключенных много добрых людей, — пожалуй, даже больше, чем на воле.

— А беда с каждым может случиться, — закончил он.

Когда Хуан уходил, Галстук машинально вытянул у него носовой платок. Хуан заметил это, но ничего не сказал.

Несколько дней спустя Хуан увидел возле Патриаршего кладбища одного из приятелей Галстука, парня по имени Чилина. Это был стройный юноша с черными усиками, круглым женственным лицом и равнодушным холодным взглядом зеленых глаз. Галстук познакомился с ним в тюрьме и взял его под свое покровительство.

Чилина являл собой отвратительный тип бродяги — ленивого, порочного, одержимого дурными страстями.

— Я жил в публичном доме, — со смехом рассказывал он Хуану, — пока была жива мать, работавшая там. Потом меня выставили на улицу, и в ту же ночь я встретился с одной женщиной. «Пойдешь со мной?» — сказала она мне. «Если будешь отдавать мне всю выручку, пойду», — отвечал я. «Ладно, держи ключ». Она вручила мне ключ, и мы зажили вместе. Так прошел примерно год, и было неплохо; но одна женщина изменила мне, и я пырнул ее ножом. И вот теперь я здесь, потому что вынужден скрываться.

Через несколько дней Чилина привел женщину–тагалку, поселил ее в одном из кладбищенских домишек, рассчитывая, что так ему будет удобнее эксплуатировать ее.

Женщина зарабатывала жалкие гроши, выискивая клиентов в этих глухих местах.

Звали ее Манила. Была она довольно безобразна и обладала каким–то наивным цинизмом, унаследованным от того времени, когда она жила еще в полудиком состоянии; ей были неведомы никакие нравственные законы, связанные с интимной стороной жизни; она не замечала окружающей ее атмосферы всеобщего презрения. С детства привыкнув к тому, что белый дурно с нею обращается, она не испытывала отвращении к своей профессии и не ощущала ненависти к мужчинам. Единственно чего она боялась — это ходить ночью по этим пустынным местам.

Галстук и Чилина пользовались ею, когда хотели и где хотели, в любом укромном месте: на пустырях или на кладбище, и она покорно уступала им, словно речь шла о самом обычном одолжении. Кроме того, Чилина отнимал у нее деньги.

В кладбищенских лачугах в ту зиму укрывалась еще одна пара: там жил старик нищий, отвратительно грязный, с лохматой бородой и гноящимися глазами, и его сожительница, злая старуха, которую он называл своей женой.

Нищий становился обычно на каком–нибудь углу и, постукивая палкой о тротуар, по нескольку раз выкрикивал имя святого, праздник которого приходился на этот день.

Галстук впервые увидел старика, когда тот кричал:

— Сегодня… день… святой Феклы… святой Феклы сегодня… день.

С тех пор Галстук и прозвал его «Святой Феклой».

«Как прекрасно было бы, — думал Хуан, — вызволить всех этих людей из мрака невежества, в котором они пребывают, и открыть перед ними широкие горизонты чистой и светлой жизни! Я уверен, что в глубине души они добры, нужно только пробудить это доброе начало. Среди грязи и пороков затерялись крупицы чистого золота. Оно скрыто, и никто не дал себе труда отыскать его. Я постараюсь это сделать…»